Марина

Ей было двадцать два года, хотя иногда казалось, что больше. Или меньше. Очень уж у нее было подвижное лицо, и потому она совершенно не знала сама себя — зеркало давало неверное представление. Бывают такие вот незеркальные люди — никак не схватишь ни выражение их лица, ни миг души — все меняется, колеблется, распадаемся и складывается в новый узор, как стеклышки в калейдоскопе. Трудно описать ее внешность. Очевидно только, что она сделала все возможное, чтоб эту внешность испортить. Красивые глаза закрыты безобразными очками, прекрасное сложение испорчено сутулостью, ноги — плохими туфлями. Но если устранить все эти недостатки, есть опасение, что образ распадется и она станет такой же невидимкой, как другие милые молодые Девушки, что проходят мимо нас по улицам, не задевая и не останавливая на себе нашего взгляда.

Как определить ее главную черту? Какой бы хоть приблизительный ярлычок нацепить на этот характер, чтобы читатель знал, с чем его сравнить?

Наверное, прежде всего ее можно назвать человеком, который умен задним умом, ступив за порог, после драки кулаками… Бывают такие странные, совсем не глупые люди, теряющиеся в острых разговорах и острых ситуациях. Способные поступить или сказать умно по размышлении, они никогда не могут воспользоваться моментом, поймать миг удачи. Они могут часами с тупым умилением слушать речистых глупцов и, только оставшись наедине с собой, догадаться, что те глупы, а уж тогда начинаются возражения, само собой — бесполезные, обращенные в пустоту.

Неспособность к бойкости общения делает таких людей скованными, некомпанейскими, диковатыми. Мыслить вслух на людях они вообще не умеют, а потому не очень верят в себя.

Кстати, есть прямо противоположный человеческий тип — тот, что живет и мыслит только на людях, для которого не существует внутренних событий жизни души, но только события публичные, внешние. Ведь часто приходится слышать, как совершенно серьезные люди советуют какому–нибудь бойкому остряку и блестящему сплетнику заняться литературой и начать записывать свои болтливые истории. Если человек следует этим сове: там, то почти всегда понапрасну теряет время.

Так вот… Наша героиня — девушка некрасивая, неостроумная, по самой своей сути одинокая.

Но если хотите знать, то все это совсем не так. Такой человек живет тихо и незаметно до поры, то ли спит он, то ли просто прячется от людей, а потом вдруг является перед нами — и мы не можем понять, да уж он ли это? Пока болтали мы с вами,. судили–рядили, суетились и спорили, он сумел одним скачком догнать и опередить нас. Как это произошло? Чем он занят в своем одиночестве? Какие истины выясняет в беседах с самим собой. Но Марина Морозова вовсе и не считает себя одинокой. У нее есть собеседник. Вернее, даже несколько собеседников, которых она даже будто видит рядом — кого–то справа, кого–то слева, кого–то впереди. Она обращается к ним с разными интонациями — с любовью и страхом, с упреками и надеждами. Она задает им вопросы и ждет ответа, и получает ответы, и снова спрашивает…

Это не совсем норма?.. Мы с вами не такие, не правда ли? Но что мы вообще знаем о норме? Спать в белую ночь — это норма? Ходить с наглухо застегнутым лицом, всегда помня о существовании других, которые осудят, — это норма?

Но вот идет по улице человек и беседует с кем–то, кого мы не видим… Автор утверждает, что это и есть норма. Автор готов видеть этих несуществующих собеседников героини: взметнулось крыло плаща, сверкнул цилиндр…

Какое удивительное небо над Петропавловкой! Ей до слез обидно, что она одна видит это небо. И вместе с тем так прекрасно быть одиой–единственной обладательницей этого громадного гулкого города. Вот сейчас услышишь тяжелый цокот чугунных копыт…

Тяжелозвонкое скаканье

По потрясенной мостовой..

Откуда–то вынырнувший прохожий с подпрыгивающей походкой… Подслушал. Испугалась. Побежала, махая руками — вот–вот взлетит…

Влажные кусты сирени в скверике около дома. Марина ломает ветку, нюхает ее… Сирень пахнет тревогой. Сирень пахнет событием. Сирень пробуждает.

— Знаете, а ведь должно что–то случиться, — говорит Марина вслух кому–то из своих обычных собеседников.

Ложиться спать уже не имело смысла, все равно подниматься в пять утра. Спать Марине и не хотелось — и так проспала всю зиму и всю весну. До четырех шлялась по городу, потом зашла домой, выпила кофе и пошла на свою почту.

В ее сумке лежало письмо, которое она вчера не донесла по адресу и оставила своей сменщице, надеясь, что та донесет. Никак она вчера не могла найти этот дом. Был номер 35, был 39, но 37–го не было. Она спросила у одной старой почтальонши, но та почему–то ничего не ответила, будто в упор не услышала вопроса. И вот письмо лежит как ни в чем не бывало в Марининой почтальонской сумке. Это озаботило ее на все утро. Ну должен же быть дом № 37, если были 35 и 39…

И дом этот действительно существовал как раз там, где ему было положено, вернее, не совсем там, где положено, а чуть позади. Узкий и высокий, словно башня, дом. Квартира номер один должна быть на первом этаже.