Марина

— Он, наверное, не читал Кириллову заметочку, — пояснил Клим.

— Читал, — сказала Лаура, — читал. И был счастлив, что у Сашка… у Петрова все так хорошо. Ведь в этой заметке не было ничего обидного для Владимира Петровича, ведь нет?

Машка злобно фыркнула. А Лаура, та действительно была хорошей ученицей Рокотова — она не замечала мелочей. Пока не замечала.

И я вспомнил, как однажды я был у него на рядовом занятии студии. Он занимался с самыми маленькими детьми — от семи до девяти лет.

— Сегодня мы делаем этюд — суд над Бармалеем. Витя, ты будешь Бармалеем. Условие: Бармалей — хороший человек.

Этюд игрался минут сорок. Был судья, почему–то в парике, был обвинитель, защитник и свидетели. Когда свидетели гневно пытали Бармалея, зачем он съел Манечку и Ванечку, тот очень простосердечно оправдывался, что сделал это по рассеянности, по близорукости, и показывал очки у себя на носу. А тогда, дескать, он был без очков. И свидетели отступали, и обвинитель разводил руками, а под конец суда, выяснив, что по–настоящему Бармалей никого не съел, все стали его горячо поздравлять, обнимать, целовать. Закончился этюд великолепной совместной пляской.

С тем, что даже Бармалей — хороший человек, Рокотов родился на свет. Помню серьезные дела, взрослые, не бармалейские, где он придерживался принципа, что все — хорошие люди. В театре его за это некоторые даже считали лицемером и подхалимом, но он был так последовательно верен себе, что и они ему поверили. Я напомнил Маше об этом.

— И он ничего не понимает? И так и живет? Да я же его знаю, этого не может быть! Володька же все насквозь видит!

— Все он понимает. Иначе откуда у него опыт? Откуда такое знание людей, особенно детей? Откуда умение воздействовать на них?

— Но тогда это действительно похоже черт знает на что!

— Нет, Маша, нет. Это похоже на порядочность. Это похоже на силу воли. Это похоже на человечность, на верность себе самому.

— Другого такого человека я не встречала, — сказала Лаура.

Потом мы распрощались с детьми. Им надо было на троллейбус, а нам с Машей на метро. Мы смотрели вслед этой молодой, красивой паре.

— Какие хорошие у нас дети, — сказал я.

— Да, да, — рассеянно отозвалась Маша, потом как–то жалко посмотрела мне в глаза и очень серьезно спросила: — Вам никогда не казалось, что жить стыдно?

— Как — стыдно?

— Ну… стыдно… Обвиняешь других, и ропщешь н судьбу, и считаешь себя правой, не понимая, что корень наших несчастий — в нас. И пропускаешь свою судьбу, свою любовь… А потом — расплата. Но и она — в нас.

— И корень нашего счастья — в нас, Маша. А ты, ты так просто редкостно счастливая женщина. Ведь Бармалей — хороший человек.

— Бармалей — прекрасный человек.

— Добрый…

— Рассеянный…

— Милый…

— Близорукий…

— Естествоиспытатель.

— Добровольный донор.

— Отец–героиня…

— Прекрасный семьянин.

— Член народной дружины.

— Спаситель утопающих.

— Книголюб… Мне удалось развеселить ее. Она развлеклась игрой, сменой интонаций. Мы уже не говорили, орали. На нас смотрели встречные. Несколько раз я услышал, что назвали Машкину фамилию. Она это тоже, конечно, слышала и не могла даже сделать вид, что ей наплевать. Актриса есть актриса. Мне нужно было выйти на остановку раньше, и, выходя, я сказал ей:

— А тебе не должно быть стыдно, Маша. Ты — хороший человек.

— А вы — хороший Бармалей! — крикнула она.

Утром следующего дня, того самого дня, было очень солнечно. Я даже снял шляпу. Шел, глазел по сторонам, видел празднично освещенный солнцем город и чувствовал себя молодым и сильным.

Студенты стояли у института, подставляя солнцу исхудавшие голубые лица. Мои студенты всегда на первом курсе здорово худеют.

— Пришлешь Новикова в четвертую аудиторию. Да и сам придешь, как староста, — сказал я Иванову.

— Если Новиков явится… — мрачно ответил Иванов.

В вестибюле толпилась небольшая группа: четыре солдата и три девицы. Ко мне подошел Грищенко.

— Вот этих, — он кивнул на группу, — нам надо поделить. Парни служили, девицы болели и рожали.

Грищенко очень выгодный для меня человек — у нас не бывает споров из–за студентов. Уж если мне кто понравится — Грищенко будет плеваться, и наоборот. Я уверен, что именно я беру лучших, но также знаю, что и прогадываю. Спокойной жизни со своими ребятками я никогда не видел.

— Берите кого хотите, — сказал я, руководствуясь этим правилом, потому что не взять никого вообще — не имею права, люди поступали к другим мастерам, поступили, пройдя бешеный конкурс. Ну, а спорить с Грищенко трудно, он работает только в институте, от театра давно отказался, и это дает ему карты в руки, выбирает он первым.

В аудитории было солнечно, и потому так заметна была пыль, летящая с кулис. Я задернул портьеры на окнах — стало темно, но якобы чисто.