Марина

И я вижу, что она действительно улыбается, а не делает вид. Ей все равно. И на Жанку она не злится. Обычная дружеская беседа. Час назад я сочла бы это проявлением чувства собственного достоинства. Но сейчас знаю — это что–то другое, темное, непонятное. Она оттягала куклу Стасика у Марины, которая его любила, но она–то, сама Алина, и не думала любить. Не вышло — усмехнулась и пошла дальше. Не убита, не уязвлена. Какой сильный и страшный человек. Даже и не человек вовсе.

Оглушительно звонит телефон. Я беру трубку. Звонит папа из своей тьмутаракани.

— Как ты? — кричит он.

Я слышу музыку, веселые голоса, женский смех. Папа гуляет.

— Приезжай! — кричу я. — Приезжай сейчас же! Тут плохо! У Маринки плохо и у меня! Я все поняла, папа!

— Но я не могу приехать, — говорит он. — Я не все сделал.

— Ну, сделай побыстрей и приезжай!

— Дней через десять… да и то… Ты ведь здорова?

— Папа, это очень нужно… Речь не о здоровье.

Но уговаривать его бесполезно. Он у меня человек вежливый, но несговорчивый. Прилететь хоть на денек на самолете? Ну что вы. Пусть такие глупости делают другие. А я–то поверила, что он влюбился в Маринку. Следила за ним. Думала, что выследила. Переживала. Не влюблен. Я могу радоваться. А мне совсем не радостно. Сейчас я бы все отдала, чтобы он был способен полюбить.

Если поделить людей только на две группы, то папа будет не с Мариной, и не со мной, и не с мамой, но с Жанкой и Крошкой Цахес (ведь Алине за что–то дали такую кличку). Они, эти люди–неваляшки, эти ироничные и сильные личности, которых невозможно оскорбить, унизить, выбить из колеи, они — другие. Я хотела быть с ними, я хотела быть такой, как они, потому что чувствовала, что это легче. Но я не смогла. Я все принимаю всерьез, я не могу посредством слов из черного сделать белое, обмануть себя и других.

Стыдно вспомнить предыдущие свои поступки, свои слова и глупости. Как только другие, прощали меня, не отшвыривали от себя, как неполноценную малолетку! Значит, они верили, что я не такая, какой хочу зачем–то казаться, им было дело до меня, у них было время во мне разбираться, они не жалели сил. А я–то воображала, что покровительствую им, что я нужна им, а не они мне.

Крошка Цахес смотрит на меня испытующе. «Съела?» — говорит ее взгляд. Жанка усмехается. Две подружки, готовые в любой момент больно ткнуть одна другую носом в ошибку. При свидетелях. Пооскорбительней. Поунизительней. Может, потому они и тянутся друг к другу, чтоб еще больше бояться сделать эту ошибку, чтоб не терять бдительности, не спать на посту?

Они сильные, они хитрые, с ними интересно, их энергия поразительна, их жизнестойкость вызывает почтение. Но я — другое дерево. Они презирают меня за это, но пусть же презрение будет недолгим. Пускай лучше ненавидят. Пускай знают, что облапошить меня не удалось.

— Девочки, идите отсюда, — говорю я.

— Это что–то новенькое, — смеется Алина. — Но Анечка еще пожалеет.

— Я не боюсь тебя! — ору я. Но это неправда. Я боюсь ее.

Я уже представляю, что и как она расскажет обо мне. Нет, она не будет лить грязь, не такая дура. Просто допустит нотку милого юмора, людоедской иронии, и я со своими страстями и переживаниями, в которых ей открылась, превращусь в дрянь, в мусор.

Что же я рассказала ей? Ну, во–первых, о папе. О том, что подозреваю в нем лень и холодность, равнодушие и халтурность в отношениях с другими людьми. Еще я рассказывала ей о Льве Шаром. И о том, что немного в него влюблена. (Представляю, во что это превратится в ее устах.) Говорила, что не верю в талант Марины. Хихикала над Витькиной Таней. Подхихикивала над Мастером.

Вполне достаточно, чтоб рассчитаться крупными купюрами. Это будет только справедливо. Не важно, что сейчас я думаю иначе, что от многих бы своих слов отказалась, а других никогда бы Алине не доверила.

А с другой стороны — и только–то? Так что же, испугаться расплаты и продолжать подыгрывать им, нагнетая массу других ошибок и неточных слов? Или, как они, думать о каждом своем слове и поступке, следить за собой, как во вражеском стане, и не спать на посту? Я так не смогу.

Они уходят не сразу. Они намеренно долго одеваются в прихожей, ищут зонтики и сумки. Алина откровенно презрительна, Жанка, скорее, растеряна. Жанка сегодня не сделала и не сказала ничего подлого, по крайней мере по отношению ко мне, но все–таки она ничуть не лучше Алины, она ударила ее и выставила в дурном свете. Она облегчила бегство Стасика. Бегство, как ни крути, подлое. Этим Жанка хотела подлизаться ко мне. Конечно, ведь учиться ей со мной, не с Алиной. Она, наверное, очень сильно преувеличивает мое влияние на папу, а папино на Мастера.

Но когда я научилась видеть эту крученую подлость в поступках других людей? Ведь еще месяц назад я бы сочла Жанкины слова честными и благородными, бросилась бы ей, на шею, рыдая от восторга. Неужели я, тупая в любви и дружбе, уже научилась видеть подлость? А вдруг Жанка не подличала?

— Извини, если что… — сказала я Жанке.