Марина

Я долго не понимал, что со мной случилось. Но какие–то дела стали совершенно не важны, стали проходить мимо моего сознания. Если б год назад кто–то сказал мне, что я смогу часами ничего не делать, не читать, не заниматься делом, а просто сидеть с какой–то девчонкой, надоедая ей до крайности, и только ждать свободной минутки, чтоб она со мной поговорила, я бы плюнул тому человеку в глаза.

А все происходило именно так. Я даже комнату снял на ее улице, долго отвергая другие, более удачные варианты.

Но поначалу еще не задумывался о происходящем. Поначалу я только пытался разобраться в своем прошлом. Было сперва заронено в меня сомнение в своей правоте. Это сделала Марина. Она очень часто и пристально расспрашивала меня о бывшей жене, как–то подозрительно всплескивая руками и возмущаясь ею, пока я не понял насмешки и не показался сам себе жалким в роли судьи.

— И не хотела всю ночь говорить о претециозных сплавах? Ужас какой! — восклицала Марина. — И вы носили ей картошку, а она не ценила? Кошмар! Она позорит женский род.

Она так оглупляла меня своими восклицаниями, так уничтожала, что мне хотелось раз и навсегда убежать от нее, не видеть и не слышать. Но я не убегал. И исправно получал свою долю насмешек и презрения.

Но постепенно бывшая жена стала казаться мне не такой, какой считал я ее прежде. Не такой низкой, не такой виноватой. И вот я встретил ее на улице. Она бежала куда–то с таким нежным, с таким сияющим лицом, что я поначалу даже решил, что обознался. Но нет. Это была она. Это было лицо чистой, счастливой женщины. И чужой…

Кто знает этих женщин? Ольгу, а теперь Марину? Писатели–то современные ни черта в женщинах не смыслят, а что уж говорить о нас, простых смертных. А с Мариной творилось странное. Она будто осатанела: изнурительно работала, училась, читала и… одевалась. Наряды она сама придумывала и сама мастерила. Это были какие–то карнавальные костюмы из уголка «Сделай сам» в женском календаре. Особенно меня поразило одно платье жирафьей расцветки. Фасон — немыслимое мини, талия где–то на груди, руки путаются в рукавах и самый простой жест требует немыслимых усилий. Ну, и, как обещано было мне, она стала носить туфли на высоких каблуках, что не способствовало ее устойчивости, да и моей тоже. Походка у нее была детски–косолапая, а уж на высоких каблуках — вообще неизвестно что. Она спотыкалась, повисала на моей руке или, не желая того, ставила мне подножку, сама же падала, а я хватался за встречных.

При этом мою одежду она считала пошлой.

— На кого вы похожи? — кричала она. — Что за похоронные сочетания белого с черным и серого с голубым? Нет, Кузьмин, вы все–таки зануда и одеваетесь как зануда.

И я это терпел! Да если бы только это! Я терпел и то, что она, не скрывая, позволяла мне сопровождать себя только напоказ. Пусть видят, что она не одна.

— Вы, конечно, не бог весть что, но если привести вас в порядок, сойдете. Но наши девчонки считают, что вас можно привести в порядок. Только эта седая прядь… Знаете, никто не верит, что она натуральная. Думают, что вы пижон. Может, вам покраситься?

— В зеленый цвет?

— Нет. Просто закрасить седину. Да еще эти ваши голубые глаза… Впервые вижу в городе голубые глаза. Совсем неприлично.

— А не проще ли заменить меня вообще? Кем–нибудь другим, а?

— А что, вы от меня устали? Все–то от меня устают. Что ж… тогда ладно… и не ходите больше, не больно–то и хотелось…

Но я приходил. По субботам я шлялся в Театральный, разыскивал ее по аудиториям, сидел среди серых кубов и пыльных кулис, смотрел репетиции отрывков. Она, мне кажется, только потому меня и терпела в остальные встречи, чтоб я приходил к ней в институт и чтоб она могла демонстрировать меня как своего поклонника.

— Ах, вы пришли… — играла она в смущение и оглядывалась по сторонам — видят или нет.

Игра была жалкой, смешной, недостойной Марины. И, если бы я не знал, что она за человек, я бы просто посмеялся над ней, быть может, и зло посмеялся. Но я знал, что у нее есть за душой и другое. Другие заботы, другие мысли, наконец — другое лицо, серьезное и правдивое. Когда мы оставались вдвоем, она сбрасывала свою дурацкую маску, иногда даже извинялась.

— Стоит ли этот ваш Стасик таких страданий? — как–то спросил я.

— Когда я научусь мгновенно забывать прошлое, я стану хичкоком. И тогда вы поймете разницу, — ответила она.

Я часто думаю о Хромове. Ведь когда–то он любил ее. Полюбил нелепую, некрасивую, неуверенную в себе, еще не актрису. Что его в ней привлекло? Бабник, дурак, почему он тянулся к чуждому ему миру, почему все–таки не мог забыть о ней? А он не забыл, я знаю. Слишком хорошо помню я изменившееся хромовское лицо, когда в тот день, в день моей первой встречи с Мариной, раздался в квартире Лили ее звонок. И как он пошел открывать. И что творилось с его женой. Все я теперь почему–то вижу иначе, сопоставляю и сравниваю.