Марина

Мы рассаживаемся по местам и в ожидании обсуждаем только что происшедший разговор.

— Вот кобель! — говорит Труба. — Никому не откажет… Так и чувствуется…

— Это тебе только чувствуется, — колет Надька и, обернувшись ко мне, добавляет: — Ты потом по одному телефончику поговори, я тебе номер дам, уж очень здорово у тебя получается…

— Девочки, хватит трепаться! Работайте, — говорит Вера Аркадьевна.

Все в открытую ворчат на нее, нарочито медленно разворачивают бумаги. Работаем.

Мне никуда не надо торопиться. Никто меня не ждет, ни с кем я не назначала свидания, но почему–то я нервничаю. Я делаю свою операцию так быстро, что злю предыдущих — тороплю их и дергаю.

Мне кажется, именно в эти часы, что я сверхурочно торчу на станции, должно что–то случиться. Такое, что изменило бы мою жизнь.

Мне обидно. И все из–за этих старых копуш, у которых нет мужей, а дети уже такие взрослые, что приходят домой поздно.

То же чувство, наверное, у всех девчонок. Это видно по тому, что мы не смеемся и не отвлекаемся, как обычно. Сидим и злобно колотим по машинкам.

Что ни взгляд на часы — то еще один час пролетел. Шесть, семь, восемь… Небо темнеет за пыльным окном. Грохот. Нас остается все меньше. Закончена первая операция, вторая,..

А у меня не сходится копейка. Целый километр цифр. Пересчитываю сначала.

А что могло бы произойти? Какое–нибудь сильное, загадочное существо именно в это время проехало по моему маршруту. Это существо искало меня. Оно увидело мои прекрасные глаза (да–да! прекрасные!), и подошло ко мне, и сказало…

— Маринка! Черт возьми! Что у тебя в голове! Небось, мальчики?! — Вера Аркадьевна шутит.

А эта несчастная копейка куда–то провалилась. Я бы Удовольствием отдала в заводскую кассу эту копейку, лишь бы не пересчитывать в третий раз. Нельзя. Ко мне подходит Надька. — Дай долги проверю, — говорит она.

— Фигушки. Эта сводка стоит рубль восемьдесят…

— Да забирай ты свои рубль восемьдесят… Я же все считать не буду, я только долги… — она отбирает мой рулон и садится за машинку.

Опять мы остались втроем: я, Валечка и она. Хотя она–то все уже давно сделала, могла бы идти домой, а вот помогает мне. Значит, что–то ей от нас нужно.

Надька поднимает голову от машинки:

— Ты поговоришь потом по телефону?

— Ладно.

— Вот смотрю я на тебя, — продолжает Надька, — и все думаю: или ты с пылинкой, или ты очень умная…

— Я очень умная…

— Не похоже…

— Значит, с пылинкой..,

— Да нет, не совсем… Валечка уже давно не работает. Она сидит и, раскрыв рот, слушает, что мы говорим. Именно из–за своего жгучего интереса ко всему происходящему Валечка сих пор не научилась работать.

— Просто ты не для нас создана, — говорит мне Надька. — Может, где в другом месте так ты бы и была умной, только не у нас…

— А что у вас за такое особое место?

— Да у нас, как везде… А ты как по–писаному говоришь, как в книжках… Изабеллу Ложкомоеву читала?

— Нет… Сколько лет живу на свете, не слыхала ни про какую

Изабеллу Ложкомоеву.

— Очень хорошая писательница… Вот она по жизни пишет. И как одеться, и как за кожей следить… А остальные — все про таких, как ты… В книге–то их вроде жалко, а в жизни встретишь — ни сшить, ни paспороть…

— Хоть языком молоть могу…

— Если б себе на пользу — другое дело…

— А вдруг? Надька засмеялась.

— Вот ты сегодня с этим Хромовым трепалась, ты думаешь — что–то выйдет?

— Ничего я не думаю, — ответила я с какой–то дурацкой неловкостью.

— Думаешь… Только зря… Ничего у тебя не получится.

— Почему? — спросила я, хоть не собиралась этого спрашивать.

—Потому, что кончается на «у»…

— Ничего я не думала. Я даже не знаю, кто это такой, что это за Хромов…

— Да это тот самый, помнишь, тебе еще в первый день понравился, — разверзла уста Валечка, как всегда, кстати.

— Видишь, я все–таки не дура, — уличила Надька.

— Я и не помню его, я тогда без очков была, — солгала я, потому что помнила, да и потом не раз обращала внимание на него в столовой, а один раз даже рассмотрела вблизи. То, что я говорила сегодня именно с ним, просто ошеломило меня, и все, что я говорила -потом, я говорила каким–то игривым, расслабленным голосом. Сама это чувствовала, но ничего не могла с собой поделать, потому что вдруг выдумала, что он сейчас где–то рядом и слышит, как я о нем говорю. И я, разговаривая с Надькой, уже кокетничала для него.

— А что это за фигура такая: Хромов?

— Фигуру–то ты небось рассмотрела, — сказала Надька и хихикнула.

— А вообще?

— Я с ним дела не имела. У любовниц спроси..,

— Очень нужно…

На этом разговор оборвался. Надька–то хотела, чтобы я расспрашивала, а я не стала, потому что чувствовала — еще слово, и я себя выдам.

Значит, это я с ним разговаривала… Это он так добродушно басил в трубку и совсем не казался таким недосягаемым, как в столовой. А ведь и лицо у него доброе. Совсем не такое, как у обожаемого Лилей инженера из лаборатории, Кузьмина. К тому не подойдешь! Красавец с гордым профилем. А этот лучше: зеленоглазый, толстогубый, живой…

И смотрит не так, как смотрят эти гордые красавцы — сквозь тебя, будто тебя и нет совсем, в упор не видят; он иначе смотрит, совсем иначе.

И говорит иначе…