Марина

Я молчу. Это даже хуже, что я теперь знаю, что он тоже едет. Это еще хуже. Уже послезавтра надо ехать, а работы невпроворот — Валечка в отпуске, в выходной мы с Надькой должны работать.

— Не расстраивайся, все получится, — заверяет меня Лиля.

И опять жизнь приобретает запах и цвет. Пахнет жасмином и той горькой тревожной травой, что растет у Охтинского моста.

Все празднично–зеленое, и даже я, так мало бывая на улице, успела немного загореть.

Только немножко грустно, что все женщины, идущие навстречу, так удивительно красивы и мне не сравниться с ними.

Я не ною, когда меня оставляют сверхурочно. Я готова просидеть сегодня всю ночь, лишь бы быть свободной завтра.

Я работаю и пою, и рот у меня растянут, так что когда ловлю на себе чей–нибудь взгляд — стыдно. Действительно, «с пылинкой». Что–то слишком сильно на меня действует это их мнение, что я — с пылинкой. Даже заме–чаю, что я только и делаю, что оправдываюсь перед всеми, нарочно как–то разумна, чтоб, не дай бог, ничего не подумали. Но я, наверное, как–то по–смешному разумна, по крайней мере все наши тетки либо недовольны мной, либо смеются.

Вот сегодня, например, Труба рассказала случай:

— Случай из жизни, истинное происшествие… Одна женщина оставила ребеночка в колясочке…

Кончилась эта история так: «… Раскрывают чемодан, а там кровь, кровь… Потом ребеночка хоронили… Вот сама видела: лежит весь в веночках, такие веселенькие веночки, все цветочки голубенькие, незабудочки… Скончался».

Я только и сделала, что усмехнулась, а они уже набросились на меня — живого места не оставили. Будто я кого–то лично оскорбила. А ведь давала себе слово не вмешиваться, молчать. Вот Светка — та молчит.

— Посмотрите, какая она сегодня хорошенькая! — сказала Лиля, когда шум машинок на минуту затих.

Все уставились на меня и засмеялись.

— Я знаю почему, — сказала Надька.

— Знаешь, так помалкивай, — буркнула я.

— Влюбилась в Хромова… — все–таки успела брякнуть Надька.

Шум машинок замолк теперь уже надолго.

— Я тебе как мать скажу, — Труба посмотрела на меня проникновенно, — не связывайся ты с ним, не связывайся…

Мне не хотелось, чтобы они обсуждали это, чтобы они вообще знали об этом, но одно звучание его фамилии, одно то, что все допускали такую возможность, что он (он, чудесный, милый, зеленоглазый) захочет «связаться» со мной делало меня бесконечно счастливой. И я, вместо того чтобы послать всех подальше, глупо заулыбалась.

Я работала, как зверь. Огромные свитки только отлетали от меня, порхали по всей станции, точно сосчитанные, отбалансированные, — ах, что это была за вдохновенная работа, без взглядов на часы, без перекуров!.. Все!

— Нет, ты только скажи, что тебе за такую работу сделать? — Вера Аркадьевна остановилась рядом со мной.

— Она хочет на теплоходе ехать, — сказала за меня Лиля.

Вера Аркадьевна задумалась. Мы ждали: я и Надька (ее лицо стало еще острей и зубастей), Вера Аркадьевна все думала… /

— Ну и поезжай, — сказала она наконец.

— А я? — на выдохе прошелестела Надька.

— А ты за нее поработаешь.

— Почему? — Надька взвизгнула.

— Потому что ты каждый месяц отгуливаешь, а она ни разу, потому что ты умеешь выклянчивать, а она не умеет, и, наконец, потому, что она молодая девочка и ей надо иногда отдохнуть от всех нас.

Я впервые слышала, чтобы Вера Аркадьевна разговаривала таким тоном. Наверно, и другие не так часто это слышали, потому что не стали ворчать, как обычно, вспоминая те далекие времена, когда они были в одинаковом с ней положении. Этот ее жесткий сегодняшний тон вдруг напомнил всем, что сегодня она уже в другом положении.

— Конечно, съезди, — уже мягко сказала Вера Аркадьевна.

— Спасибо, — я, кажется, даже не сказала, а только кивнула и сразу же выскочила за дверь, потому что плакала.

Я еду на теплоходе… И он тоже поедет, и мы всю ночь будем рядом, и никому я не буду завидовать, что они его видят, а я нет, потому что эта его ночь не будет украдена у меня, как все другие.

Мы едем на теплоходе! Мы едем на теплоходе!

Сенька Гудман, Лиля, Светка, Кубышкина, секретарь Володя и я устроились за круглым столом.

— Какой пейзаж! — без конца восклицала Кубышкина и в сотый раз пыталась завести свою любимую песню про то, как не везет черному коту.

Мне это изрядно надоело.

— Пойдем с нами, подышим, — позвала меня Лиля. В общем–то мне неудобно было идти с ними, ведь у них с Сенькой, наверное, роман, но они так искренне звали, что я пошла.

Ветер с брызгами бил в лицо. Я открывала рот и кажется, что–то кричала, до того хорошо мне было, а если закрыть глаза — сердце падало, как в лифте, едущем вниз.

Сенькины глаза смотрели через очки печально и строго, совсем не так суетливо, как обычно. И я вдруг поняла, что это очень трудно, чтобы тебя полюбил такой, как Сенька, он только кажется смешным и легкомысленным, а на самом деле тверже других знает, чего хочет.

— Вот теперь можно пойти танцевать, — сказала Лиля.

— Лиля, — сказала я, — побудь немного со мной, ну хотя бы одну минуту… Скажи: что тебе за радость со мной возиться?

— Откуда ты взяла, что я вожусь? А может, мне интересно с тобой?

— Ну почему?