Марина

— Ты умная… Не отобьешь у меня Сеньку… — Лиля рассмеялась.

— Лиля, серьезно!

— Ладно, скажу: ты самая молодая из всех, ну, не возрастом, а как–то иначе… Ты кажешься даже младше Валечки, а о Светке и Кубышкиной и говорить нечего. Я вот хожу с тобой, все и думают, что мы с тобой ровесницы… Глядишь, и про меня думают, что молодая… Ну и, само собой, не завистливая… Потом, может, и станешь, а вот сейчас…

— Я тебя очень люблю, Лиля, — сказала я и полезла целоваться.

— Поцелуи оставь для Хромова, — сказала Лиля. Глупость сказала, пошлость сказала, мне хотелось возмутиться, но кончики губ поползли к ушам. На палубе танцевали.

…В нашем городе дождь,

Он идет днем и ночью.

Слов моих ты не ждешь…

Я люблю тебя молча…

— Я тебе место заняла! — крикнула Светка.

Весь вечер она ревниво следила за мной и, наконец, из двух зол выбрала меньшее — решила не отпускать меня от себя. Пришлось сесть рядом с ней.

Его плащ казался белым на фоне ночи, поэтому я все время видела, что он делает.

Вот подошел к кому–то, прикурил, вот отвернулся и стал смотреть на воду, вот глянул в нашу сторону…

… А во мне все кричит, все кричит,

Только ты не услышишь…

Он шел к нам. Опять мы со Светкой взглянули друг на друга, и я поняла, что он шел к ней. Видно, что–то там такое у них уже было, если она смотрит на меня так победоносно.

Убежать бы, упасть на палубу, закричать, что умираю! Да и умереть. Взять и умереть в самом деле. Но я только завыла громче радиолы:

Хоть тебе это все, это все

Абсолютно не надо…

Я отвернулась, я не смотрела на них, перед моими глазами только сменялись кадры моих глупых, глупых, смешных выдумок о нем и обо мне. И мне было невыносимо стыдно, как будто эти же кадры видел, кроме меня, еще кто–то и этот кто–то смеялся надо мной.

И вдруг я поняла: что–то изменилось. Ведь не смотрела на них, а поняла!

Поняла еще раньше, чем он взял меня за локоть:

— Можно?

Я кивнула, потому что ничего не могла сказать, встала. Пластинка кончилась.

— Значит, такое наше счастье… Ну, мы подождем, правда? — сказал он.

— Правда.

Мы так и стояли посредине и держались за руки, вначале как–то вяло, потом крепче, потом он сжал мою руку и отпустил на мгновенье, потом я сжала его руку, и это было так естественно, как будто мы только всю жизнь и делали, что держались за руки.

— А теперь поиграем! — сказала какая–то шустрая девица, взобравшись на скамейку и взмахнув рукой.

— Что такое не везет, и как с ним бороться! — сказал он, но это было уже неважно, потому что наши пальцы были переплетены и сжаты до хруста.

Мы уходили, а вслед нам неслось:

— Вопрос первый: кто написал полонез Огинского? Мы шли по узкому боковому проходу к носу. Там светилось несколько огоньков от сигарет. Молоденькие мальчишки играли на гитарах и пели:

Листья желтые медленно падают

В нашем старом, забытом саду,

Пусть они тебя больше не радуют,

Все равно я к тебе не приду…

У мальчишек были голоса без всяких уличных штук — чистые, нежные голоса детей, переживающих первую любовь и не стесняющихся своей чистоты и нежности только в песне.

Он повернул меня лицом к себе. Мне почему–то казалось, что он должен улыбаться, а он, оказывается, был серьезен. Как–то даже торжественно серьезен, как в большом горе. Вблизи его лицо было еще красивее, чем издали, но потом оно приблизилось ко мне настолько, что я перестала его видеть.

Ты сама бы ушла обязательно,

Если б я не ушел от тебя…

Потом мне уже не было так хорошо, потому что я думала о том, что не умею целоваться, а также о том, что мне должно быть хорошо. Я слишком много думала о том, как я должна быть счастлива, и это мешало. Мне хотелось, чтобы он сказал что–нибудь.

— Ну вот, Мельпомена, я тебя и нашел… — сказал он.

Мы стояли на носу совсем рядом с мальчишками–гитаристами, но не видели их, потому что было темно.

— А знаешь, как я тебя нашел?

— Как?

— Ты один раз позвонила к нам в отдел с завода. Я сразу понял, что по местному. Положил на минуточку трубку и тут же связался с телефонисткой. Она сказала, откуда… Ты ведь хотела, чтобы я нашел тебя-

— Хотела.

Мы засмеялись оба сразу, и опять стало хорошо, почти так же хорошо, как вначале, пока еще не было даже слов.

— Сколько тебе лет?

— Скоро двадцать. А тебе?

— Скоро тридцать.

— Тридцать… Да! Ведь я не знаю, как тебя зовут… Только фамилию.

— Как всех, Сергеем…

— Я любила одного мальчика. Его тоже звали Сергей…

— А теперь ты его не любишь?

— Нет. Но ты не думай — я с ним не целовалась..,

Странно, почему я никогда не живу тем, что у меня есть. Почему эту ночь и эти поцелуи я буду вспоминать всю жизнь, но сейчас, когда это происходит, я думаю о чем угодно, но только не о том, что происходит. Я вспоминаю, как Вера Аркадьевна отпустила меня вчера, я думаю о том, что будет утром, когда мы вернемся в Ленинград, когда я останусь одна, без него. И как я теперь смогу одна, без него? Я думаю о нашей будущей встрече и не думаю о настоящей.

— Что с тобой? — говорит он. — У тебя такое лицо..,

— Какое?

— Как будто тебе это все абсолютно не надо.

— «А тебе это все, это все абсолютно не надо», — пою я вслед за пластинкой (видно, опять танцуют). — Не говори штампами…