Марина

От этого разговора Ане стало неприятно, потому что ей вдруг показалось, что Валя подслушала ее мысли. И не первый раз ей так показалось. Какое–то соглядатайство было в Валиных манерах, таких мягких и почти благородных. Стоит только подумать про нее что–нибудь плохое или хорошее, как Валя тут же каким–нибудь словом или жестом постарается подтвердить хорошее и опровергнуть плохое. Откуда–то она удивительно хорошо знает людей, и не так, как знают их Марина или Ксана, а совсем иначе. Да и талант у Вали другой. Как бы это обозначить разницу? Ну, такое ощущение, что Марина и Ксана хотят работать в театре потому, что им не терпится поделиться с людьми чем–то своим — чувствами, мыслями, а Валя мечтает передразнивать других. И, кстати, у нее это прекрасно получается. Потом, Ане даже не хочется задумываться об этом, но история с паспортом и записной книжкой до сих пор не выходит у нее из головы. Она, например, совершенно точно знает, что ее паспорт и записная книжка всегда лежат у нее в сумке. И вот однажды, когда она вернулась из театра, паспорт и записная книжка лежали на письменном столе. В театр она ходила с другой, маленькой сумочкой, и помнит, что из большой сумки ничего не вынимала. Так почему же?.. Валя сказала, что ничего не трогала. Но тогда откуда же в ней появилось этакое снисходительно–покровительственное отношение к Ане? Уж не потому ли, что она узнала, сколько Ане лет? Папа проболтаться не мог, он прекрасно понимает: нечего другим знать, что Ане нет семнадцати. Ну а так все предполагают, что восемнадцать–девятнадцать, как и другим. Просто Аня кончила школу экстерном, чтоб поступить в институт именно в этом году, именно на курс Покровского. Еще Лагутин знает об этом, но он тоже не скажет, потому что обещал не говорить. Ну, ладно, сунула Валя нос в чужой паспорт. Зачем? Разболтать другим? Нет, Валя не сплетница. По крайней мере, не заурядная сплетница. Уж если бы разболтала — до Ани бы докатилось. Записная книжка… Зачем человеку чужая записная книжка? Аня внимательно перелистала свою книжку, стараясь читать ее чужими глазами. Чего там только не записано! Вот, даже телефон Товстоногова. Это когда папа поручил ей отнести в БДТ эскизы к спектаклю, потому что сам не мог — уезжал в Москву, и Аня из детского тщеславия вписала этот телефон в свою записную книжку. (Стыд какой! Надо вычеркнуть.)

Но вдруг она все–таки сама вынула паспорт и книжку из сумки и позабыла об этом? Нет, не могло этого быть! Она с раннего детства приучена бабушкой все класть на свои места. Аня, в отличие от многих, никогда не разыскивает по утрам своей одежды, не обнаруживает консервного ножа в книжном шкафу, и ни разу не было в ее доме такого, чтобы для гостей не нашлось чистого постельного белья. Так учила бабушка.

И вот однажды, когда Вали не было дома, Аня решила полистать Валину записную книжку. Она знала, что Валя, когда уходит по магазинам, книжку оставляет в письменном столе.

Аня, краснея от стыда, раскрыла эту книжку. А потом она покраснела уже совсем по другому поводу. Дело в том, что все Валины записи были зашифрованы. А если человек шифрует свою записную книжку, то, во–первых, он предполагает, что кто–то сунет в нее нос, а во–вторых, этого человека м о г у т интересовать чужие записные книжки. И паспорта.

Все это вместе с сегодняшним Валиным высказыванием о Марине пахло не розами. Ну а если Анину книжку она все же не листала, свою шифровала просто от любопытных родителей, а про Марину брякнула просто так, ну, пусть слегка завидуя? Аня ведь тоже полчаса назад завидовала. Нет, нет, все это чепуха. Просто Валя ревнует Марину, у них ведь тоже какие–то свои отношения, о которых ни Марина, ни Валя не рассказывают.

Вот и все. Вот и все.

Аня была уже готова уснуть, когда раздался телефонный звонок. Хоть и было без четверти два ночи, звонок ее не удивил — случалось, звонили и позже.

— Репа, это ты? — голос Лагутина.

— Ну, я… турнепс.

— Я тебе говорил, чтоб ты купила у Кирилла пласт Прокофьева?

— Прокофьева?

— Ну да. Ему какая–то итальянская лялька прислала. Это он так говорит. На самом деле спер где–нибудь. Тридцатник стоит.

— Больно жирно.

— Тебе отец даст. Ты купи, а я к тебе приду и украду, о'кей?

— За этим ты звонишь в два ночи?

— А что, не повод?

— Ладно, повод. Еще что?

— Еще что? Скажи Маринке, чтоб шла в загс. Не оттягивала.

— Это еще почему?

— Не знаю. Мне бы не хотелось, чтобы он ее надул.

— Кто, Стасик? Ты думаешь, что говоришь?

— Вот именно. Ему бы только начать, а там свободных лялек хоть пруд пруди. Так что не забудь сказать ей это, репа. Целую.

Разговор был в духе Лагутина, короткий и неясный. То есть, для кого–то он был, наверное, и ясен, но не для Ани. И она подумала, что все–таки она здорово моложе других, в чем–то сильно отстает, чего–то не понимает.