Марина

Алексей заметил её – эту позу, полную страха и подчинения, и ему стало не по себе. Возможно, эта поза девушки, полная смирения, обречённости на что-то ужасное произвела на Лёшу даже большее впечатление, чем слова начальника. Он вдруг на физическом уровне почувствовал её панический страх перед ним и ужаснулся.

– Прости меня, Маринка. …Это больше не повторится, – бросив на ходу эти слова, он убежал в ночь. Выбежав за дверь, схватил с земли какую-то корягу и в сердцах сломал её.

От растерянности он был зол. Ему нестерпимо было жаль девушку. Он вдруг вспомнил, как будучи школьником, лично сам жестоко избивал её, да так, что она месяц пролежала в больнице. И его нынешняя выходка с краской неприятно тревожила совесть. У него впервые в жизни появилась мысль, что в том, что произошло с её матерью, вины Марины нет. Да и вины матери тоже нет.

“Кто же знал, кто же знал”, – он, как заезженная пластинка, повторял одно и тоже. “Я же думал, она по желанию, за лучшую жизнь с ним кувыркалась. …Кто же знал… Как бы там ни было, ребёнок вообще не при делах. Су… я последняя, если так с девчонкой. Видал, как она меня боится. С… я последняя!”

Сергей сидел на бревне, проклиная и ругая себя, но успокоение всё никак не приходило. Тут он услышал сигнал своей машины. Похоже, Степаныч звал его. С тяжёлым камнем на душе, он обречённо встал и вернулся к машине, где его дожидался начальник.

– Извинился?

– Да, – тихо бросил Алексей, и, сев в машину, они уехали на стройку.

Когда за Алексеем закрылась дверь, Мария Петровна, всплеснув руками, в изумлении от услышанного воскликнула.

– Во даёт. Верно, ему Степаныч задал жару, раз извиняться даже пришёл…Ты чего, милая? Ты чего так сжалась? – она заметила испуганную позу Марины и бросилась к ней. Обняв за плечи, прижала голову к груди и затараторила.

– Успокойся, родная. Всё будет хорошо. Мы с тобой уедем. Вот прямо завтра и уедем.

Женщина гладила ладонью голову девушки, которая, уткнувшись ей в грудь лицом, горько плакала.

– Мы завтра же с тобой уедем. Я тебя в обиду не дам. Завтра же уедем, и всё у тебя будет хорошо.

Она взяла лицо Марины в свои ладони и, глядя ей в глаза, сама, заливаясь слезами, тихо прошептала.

– Ты моя девочка. Моя. Твоя мамка тебя мне завещала. Как хорошо, что я нашла тебя. Как хорошо. Ты моя девочка.

Марина, поражённая услышанным, заплаканными глазами, полными страха, что женщина передумает её считать своей, неотрывно смотрела на Петровну. Та, понимая этот страх, всё повторяла.

– Ты моя девочка. Моя. Как хорошо, что я нашла тебя.

Она то прижимая к груди Марину, то отстраняя, целовала её лицо и всё повторяла и повторяла.

– Я знала твою мамку. Очень хорошо знала. Твоя мамка тебя мне завещала. Мне…

Когда, наплакавшись и наобнимавшись, они сели за стол ужинать, Мария Петровна стала рассказывать.

– Я тебя сразу узнала. На мать ты свою похожа. Вылитая она. Наташа её звали. Помнишь мамку?

Марина отрицательно покачала головой.

– Ну, и ладно. Зато я её хорошо помню. Хорошая она у тебя. Хорошая. Мы тогда все в городе жили, в Орловской области. Город Трубчевск маленький, все друг друга знали. Муж мой ушёл на фронт. Я с двумя сыновьями и старой свекровью в городе осталась. Куда пойду, дети малы, да и старуха на мне?.. Фашист пришёл надолго. Почти два года под ним были. Голодали. Всё он, проклятущий, себе забирал. Дети болели. Не выжили бы, наверное, если бы не твоя мамка. Наташа была красавица. Мамка твоя в нашу больницу ещё до войны приехала. Врачом работала. Родом откуда – не помню. Квартировалась она у одних стариков. Бездетные они были. Я с ними по соседству жила. Пока Наташа у них не поселилась, мы с ними друг другу помогали. Я им продукты в магазине, если надо, куплю, а они за моими мальчишками приглядывали. Когда война началась, …дай Бог памяти. Точно, им под семьдесят уже было. Дед так сразу и слёг. Когда война началась, мамка твоя могла уйти к партизанам. Но не ушла. На кого, говорит, я местных ребятишек и стариков оставлю? Как в воду глядела. Днём в больнице работала, и там наших старалась лечить. Больница–то на окраине городка была. Рядом овраг. Партизанам это было на руку. Они по ночам в больницу пробирались, раненых на носилках доставляли.

Если ночью кого из партизан положит в палату, утром немцу сообщает, что в палате тиф. Фашисты жуть как тифа боялись, потому в палату с проверкой и не совались. Лекарств не хватало. Все медикаменты были у немецкого аптекаря. С лекарствами строго у них было.