Марина Цветаева. Неправильная любовь

Влекла Прага. Недавно образовавшаяся Чехословацкая демократическая республика не только предоставила эмигрантам право убежища, но обеспечивала им материальную поддержку. Пособие, которым чехословацкое правительство обеспечивало эмигрировавших русских писателей и ученых, помогало им выжить. Это было нечто осязаемое. Правда, в Берлин собирался приехать Пастернак, и Марина в письмах уже назначила свидание, но потом мудро предпочла дружбу на расстоянии реальной встрече. «Я вырвалась из Берлина, как из тяжелого сна», — писала она.

«Время, ты меня обманешь»

Первого августа Цветаева с Алей приехали в Прагу и через несколько дней поселились в дачном пригороде с поэтическим названием Мокропсы — город был им не по карману. За три с небольшим чешских года семья переменила несколько мест: Дольние и Горние Мокропсы, Иловищи, Вшеноры. Все это были ближайшие к Праге и друг к другу дачные поселки, в начале двадцатых годов «оккупированные» русскими эмигрантами.

Если Париж был столицей эмигрантской политической жизни, а Берлин тех лет — русской зарубежной литературы, то в Праге сосредоточился центр русской эмигрантской науки и студенчества. Поселив семью за городом, Эфрон сохранил за собой комнатку в общежитии: он много занимался, и ездить в город каждый день было тяжело. Зато дома ему удавалось проводить два-три дня в неделю. Они опять были все вместе.

Берлинский пожар отпылал, сменился ощущением, что Берлин опустошил ее, убил в ней женщину, может быть, даже человека, оставив в ее земной оболочке лишь певческий дар. Цветаева рассталась со своим романом с горькой иронией.

Жизнь в Мокропсах складывалась мирно, почти идиллически: Марина с Алей встречали на дачной станции электричку, с которой приезжал Сергей, и лугами, перелесками шли к своему дому — крайнему в поселке.

Вытащив Марину из Берлина, Эфрон вздохнул с облегчением. Который раз он начинал семейную жизнь заново с упорной верой в светлое будущее.

— А я гостинцы привез! — объявил он, едва спрыгнув с подножки. — Стипендию получил. Это вам на жизнь, — протянул жене деньги. Тяжко вздохнув, Марина бросила кошелек в большую хозяйственную сумку, и которой носила все, что попадется — овощи, вещи, хворостины.

— Здесь не так уж все дешево, сельчанки смекнули, что можно приезжих обдирать. Да не беда, проживём. Главное — вместе! — Марина подхватила Сергея под локоть, прижалась боком. — Господи, как я рада, что вы рядом. Столько лет жить с разорванной душой…

— Душа заштопана? Поет? Ну, хотя бы — улыбается?.. Мы снова вместе.»— Сергей подхватил другой рукой Алю. — Бегемотик мой тут! Такого здоровенького выходила.

— И умного. — Аля поправила задравшееся платье. — Я очень развитый подросток. Марина даже мои рассказы печать хочет.

— Чудесные рассказы, эта милая крошка точно схватывает характеры, паршивка! — Нарочито «сердилась» Марина. — Знаешь, что написала про Вишняка? «Души у него мало, так как ему нужен покой, отдых, сон и уют, а этого как раз душа не дает». А? Ведь все точно.

— Но у вас было, кажется, другое мнение.

— Всегда ловлюсь на Душу. Вот и получила «это черное бархатное ничтожество». Ты же знаешь, я — бесплотная Психея, меня ловят на дружбу. Тот, кто ищет по мне Еву — женщину из плоти и крови, сильно обживется.

Сергей понял, что величественный Абрам Григорьевич Вишняк бесславно закончил свое триумфальное воцарение в Маринином сердце, или Душе — если ей уж так угодно называть вместилище лирических чувств.

Это не единственный случай в ее жизни: стихи были написаны, и человек, к которому они обращены, становился если не неприятен, то безразличен.

— Мне не хотелось оставлять в руках Вишняка переписку, стихи, книги. Настоятельно просила Лидию Чирикову пойти к нему и забрать все. Никаких следов от себя я этому ничтожеству не оставлю!

«А я начинаю привыкать! — подумал Сергей. — Вначале больно, теперь даже смешно. Ведь понимаю — Марина, как огромная печь, требует свежего топлива. А я, видимо, уже не гожусь. Брат, сын, идея… в общем — близкий родственник и предмет воспевания — ве-те-ран!»

Письма и рукописи удалось вернуть, в «творческом генераторе» Цветаевой наступило почти годовое затишье. «Недовесок любви», сэкономленный Вишняком, «убившем в ней женщину», почти не давал о себе знать. Чешская природа, цветущий пригород, приятные знакомства с такими же эмигрантами — не богачами, не снобами, вполне сносный прожиточный минимум — все это помогло ей сбросить берлинское наваждение.