Марина Цветаева. Неправильная любовь

Начинаясь заочными эпистолярными излияниями, она все больше приближается к реальному человеку, и Я стихи закрадываются мысли об Эросе. Теперь Марина жаждет встречи со своим героем. Есть ощущение, что и стихи, и письма — лишь прелюдия к чему-то иному, что должно начаться вот-вот, чтобы открыть дорогу жаждущему выхода накалу страсти… И оно началось, но — с другим. «Слияние душ» с Бахрахом. оборвалось на самой высокой ноте. В данную мину! жизни для Цветаевой он оказался слишком бесплотным. Пришел час, когда Марина должна была «до воплотиться» — соединить сущность бесплотной Психеи с телесным жаром Евы. То есть, как она писала, «стать нормальной женщиной». А Бахраха поблизости не оказалось.

«Было тело, хотело жить»

Аля дуется: она не хочет стричь отросшие волосы, медь ей предстоит пойти в гимназию, а это значит — косы и бант. Марина каприза дочери не одобряет.

— Это не гигиенично, не аккуратно. И вообще там возможен педикулез! — Марина угрожающе крутила за кольцо поблескивающие ножницы. Ее раздражало Алино упорство, проявившееся в последний год. Там, где раньше достаточно было одного взгляда или фразы, приходилось препираться, преодолевая строптивость.

— Конечно, ты всегда права. «Я знаю правду — все прежние правды прочь…» — процитировала Аля с явной иронией.

— Да, знаю. И не единожды это доказала.

— И не единожды жалела, когда на правде своей настаивала и в результате ошибалась! — Аля на всякий случай заплела косу и держалась поближе к двери. — Мне нравятся косички. И это моя правда.

— Так, значит, происходит раздел правд: «твоя» — «моя»… — Марина направилась к дочери. — Только запомни: всегда есть главная!

— И непременно — твоя! Причем сегодня одна, завтра другая! — подхватив мусорное ведро, Аля выскочила за дверь.

— Ты моя дочь, и правда может быть только в этом! — Марина бушевала вслед. Сергей, вернувшийся с рынка, удивлен размолвкой:

— Не успел отойти — тут дым коромыслом. Дывысь, Марина, я репку купил! — он держал за хвостик какую-то мелочь. Марина не глядя кинула овощ отмываться в воду. Вид у нее был обиженный.

— Аля берет на себя смелость утверждать, что я категорична и непоследовательна.

— Милая, последовательность — удел туполобых упрямцев. Ты — само творчество. Если сегодня ты в чем-то убеждена, то вчерашние утверждения по этому поводу уже не имеют никакого смысла. И это не каприз — это прозрение гения. Мир-то изменился!

— И даже если я горожу чушь, все остальные должны согласно кивать головами?

— Должны непременно. — Поколебавшись, Сергей решил сказать правду, хотя бы и в шутливой форме: — Иначе они превращаются в твоих врагов… Навечно.

Марина с вызовом вздернула подбородок:

— Нет, дорогой. Диагноз хуже. Я вычеркиваю несогласных. Причем до тех пор, пока они снова не понадобятся. Отвратительная черта. Всю жизнь мне мешала.

— Прошу тебя, давай оставим Алю с косами — такие чудесные волосы…

— Моя мама этого разгула женственности не потерпела бы. — Марина бросила ножницы в ящик стола. — Будь по-вашему.

В августе родители отвезли Алю в русскую гимназию, находившуюся в Моравской Тшебове. Девочке исполнилось одиннадцать лет, она никогда не ходила в школу и, с очевидностью, нуждалась в детском коллективе. Гимназия была бесплатной, в рамках «русской акции», на каждого ученика выделялась стипендия. Давние друзья Эфрона по Константинополю — семья Богенгардтов — работали там воспитателями, что способствовало решению родителей отпустить Алю. Гимназия-пансион находилась в пригороде Праги, до которого надо было добираться электричкой.

Марина в боевом наборе браслетов и Аля с аккуратно сплетенными косичками ждали на перроне Сергея, обещавшего приехать на вокзал прямо из университета. У него всегда было дел по горло. В Праге Сергей организовал Демократический союз русских студентов и активно работал в редакции издаваемого Союзом журнала «Своими путями». Участвовал в развитии евразийского движения, получившего широкое распространение среди российской эмиграции как альтернатива — коммунизму. Приехал он не один. Рядом шагал подтянутый, военной выправки мужчина.

— Знакомься, Алечка! Это мой друг — Константин Болеславович. Он тоже живет в Слободарне и учится в университете. Вызвался тоже проводить тебя к началу занятий. После дискуссий — мы прибыли прямо сюда.

— Ариадна, — Аля протянула негнущуюся ладошку, как ее учил Волошин. — Спасибо, что едете с нами, но я ни капельки не боюсь нового коллектива.

— Ого, у Ариадны хорошая рука, — похвалил друг Сергея. — Не кисейная барышня.

— Знакомьтесь, Марина, Константин Болеславович Родзиевич[1] — учимся вместе в университете, сдружились в Константинополе. Смелый офицер и честнейший человек.

— У вас, Сергей, других и не бывает, — Марина усмехнулась несколько двусмысленно, подчеркнув всегдашнюю, часто безосновательную восторженность мужа.

— В мирное время, Марина Ивановна, мне вряд ли удастся убедить вас в офицерской чести и смелости. Оставим комплимент Сергея как дань дружбе.

— И примем на веру. В конце-то концов, вера в доброе всегда приятней. Хотя и не честнее.