Марина Цветаева. Неправильная любовь

Далее Марина заклинала «чужого мальчика» в самый трудный час позвать ее, обещая: «окликните — отзовусь».

Марина надеется отстранить Родзиевича на дистанцию «дружеской души» и в то же время не хочет этого. Полагает, что наивное заклинание «не люблю», посланное «навеки родному чужому мальчику», отведет лавину надвигающегося чувства. Грозящей беды? Беды. Она это предчувствует верно. Но обратного пути нет: своевольная, влюбчивая Марина уже ступила на дорогу, ведущую в его объятия.

Через несколько дней снова провожали Алю. В семье тревога: у девочки нашли двустороннее затемнение в легких. Она требует повышенного внимания. Сергей остается в гимназии у Богенгардтов. В университете небольшие каникулы, и все советуют ему побыть с дочерью.

Марина с Родзиевичем машут руками, оставшимся на крыльце Сергею с Алей и Богенгардтам. Вечер по-летнему теплый, а лес уже их заговорщик и сообщник.

Молчаливые поцелуи — властные и нежные. Колени подкашиваются — такого Марина не испытывала — желания отдать свое тело, а его тело — взять! Высокая августовская трава ложится ковром, в розовом небе застыли черные еловые ветви. Сквозь туман желания кружат слова: тело, жажда, мужская страсть, зовущая плоть…

Он сексуален, умел в любви. Властен и мягок, предупредителен и немногословен. Марина превращается в Еву, с неведомым восторгом освобождается от крыльев бесплотной Психеи. Родзиевич сделал то, что не удавалось никому другому — Марина прославляет отвергаемую ею земную мужскую страсть.

Любовь, это плоть и кровь.
Цвет — собственной кровью полит.
Вы думаете, любовь —
Беседовать через столик?

На следующий день она записывает: «Радзиевич сумел преодолеть мою биологическую природу (…) Когда и музыку слушая… ждешь конца (разрешения) и, не получая его, томишься… Ну почему никогда не «Подожди»? О, никогда почти на краю за миллиметр до — никогда! Ни разу! Это было нелегко, но сказать мне — чужому, попросить… недоверие? Гордость? Стыд? Все вместе… Это самая смутная во мне область, загадка, перед которой я стою… Но тоска была, жажда была — и не эта ли тоска, жажда, надежда толкнула меня к вам… Тоска по до воплощению. Ваше дело сделать меня женщиной и человеком довоплотить меня. Моя ставка очень высока».

Родзиевич справился, довоплотил, сделал женщину из маявшейся по дружбе бесплотной Психеи. Он — умел подчинить своей воле и был опытен в соблазне.

Пока Сергея не было в Праге, они встречались ежедневно. После приезда мужа время Марине приходилось выкраивать, придумывая предлоги. Часами гуляли по городу. Особенно много времени проводили любовники на Петршиновой горе, сделав ее своим «островом». Иногда приходилось снимать номер в отеле. Все так чудесно, так полно… У Марины только одна просьба к Родзиевичу: «Полюбите мои стихи!» Но это, увы, невозможно. Они все больше гуляют по старинным улочкам, подолгу засиживаются в крошечных кафе. Все с оглядкой, с воровскими ужимками. Марину приводит в бешенство конспирация:

— Я не могу вечно сидеть с вами в кафе! Вечно видеть вас через стол! Ненавижу стол! Хочу дом с вами, чтобы вечером приходили и вместе ложились спать.

Читает ему написанные накануне отчаянные стихи:

От нас? Нет — по нас колеса любимых увозят.
Прав кто-то из нас сказавши: любовь — живодерня.

Марина чувствует, что попала в западню, выхода из которой не видит. А потому и бубнит попеременно: любовь — смерть… Она очень напряжена, взвинчена, она на грани истерики. Родзиевич предпочел бы более простые отношения с женщиной. Он начинает думать о том, как бы поделикатнее оборвать эту связь. Марина совершенно не понимает, что даже ее прежние, более «духовные» романы тяготили партнеров навалившейся на них интенсивностью Марининых чувств, всегда трагических, всегда непомерно ответственных. А уж «маленькому Казанове» груз таких насыщенных чувств не по плечу.

Сергея вызвал на разговор его приятель Богенгардт. Этот тихий интеллигент, смущающийся своей миссии, нашел в себе силы предупредить Сергея:

— О таких вещах не говорят. Но лучше я, чем сплетни со стороны. Пройдемся по аллее, здесь фантастические клены)

— Сева, я тебя хорошо знаю. Не бойся меня смутить или обидеть. Другу можно.

— Собственно… Собственно… — Всеволод Александрович поднял багряный кленовый лист и стал внимательно рассматривать на нем жилки. — Марина Ивановна увлечена не на шутку. Олюше тоже так кажется. И, знаешь, уже вокруг шепчутся.

— Бахрахом? Ха! Глупость фантастическая. Он же в Берлине, и они никогда не виделись. Это ее игра в романтизм. Иначе она не живет. Выдумывает, влюбляется, пишет! Поэзия требует постоянного пожара.

— Я о другом предмете. Впрочем, извини, не могу! — Богенгардт махнул рукой и решительно свернул с тропинки. — Они сами тебе расскажут.