Марина Цветаева. Неправильная любовь

Сергей столько раз обжигался о романы Марины, что сейчас не слишком тревожился, принимая объяснения Марины ее долгих отсутствий: библиотека, семинары по искусству, друзья. Ладно. Но сейчас вдруг все прояснилось. Богенгардт не решился назвать имени. А все уже, оказывается, знают! Кроме чудака-мужа. Который просто решил закрывать глаз на приключения жены… Неужели Константин? Нет, только не Родзиевич — друзья же!

— Марина, вы ничего не хотите мне сказать? Теперь, когда Аля в гимназии, у вас больше возможности писать, а вы так мало бываете дома.

— Я часами сижу в библиотеке. Собираю материал. Это будет трагедия. Трагическая трилогия. — Она сравнила только что завершенные связанные шарфы — серый и темно-зеленый: — Вам какой больше нравится? Впрочем, это оба вам. Рады? — Она набросила петлю шарфа на его шею.

— Разве библиотека закрывается ночью?

— Что за допросы? Вы решили, что я окончательно превратилась в толстокожую бюргершу и буду храпеть под перинами в такие ночи? Да, я брожу по спящему городу. Он волшебен.

— Дорогая, мы отлично знаем друг друга. Вы — человек страстей. Отдаваться с головой урагану чувств для вас стало необходимостью, воздухом вашей жизни. Кто является возбудителем этого урагана, собственно, неважно. Я лишь прошу не ставить меня и себя в смешное положение.

— Сережа! Я поэт! И вам прекрасно известно, что почти всегда мои увлечения строятся на самообмане. Я создаю свою Галатею, потом разочаровываюсь и забываю.

— Чтобы начать все снова. И ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, трагедия на грани самоубийства, и через день снова сияние!

— Только в таком ритме я могу писать. Взлетать и падать в бездну. Разбиваться и воскресать!

— Громадная печь, для разжигания которой необходимы дрова, дрова, дрова. Тяга пока хорошая — все обращается в пламень. — Сергей стащил шарф и положил его на стол. — Мне давно ясно, что я на растопку не гожусь. Когда приехал встречать вас в Берлин — дрожащий от нетерпения, понял, что за несколько дней до моего появления печь была растоплена другим. Отстранился, стал ждать. Вишняк был забыт вами. Но потом все началось снова.

— Перестаньте! Вы стали мелочны. Вишняк — пустой манекен. Бахраха я никогда не видела. Это же тени! Эпистолярные романы, декорации! Вы специально травите меня! — Рыдания сотрясли ее плечи. Но Сергей не отступил, он не мог больше играть в полуправду.

— А Родзиевич?

— Он вообще не из моих героев, — Марина напряглась, стирая тыльными сторонами ладоней слезы. — Зачем вы приплетаете своего друга? Это низко! Это невыносимо, в конце концов! — сдернув с гвоздя пальто, она кинулась во двор.

От сердца отлегло. Что делать, так уже было. И это не имеет отношения к нему. Таковы законы «возгорания» Поэта, которые он для себя принял. Вместе со всей немыслимой любовью к Марине.

Но на следующий день случилось неожиданное — «как обухом по темени». Среди своих записей Сергей увидел листок с круглым Марининым почерком — наполовину сгоревший. Видимо, она разжигала печку и бросила обрывок. А на нем: «…евич разбудил во мне женщину». Рука задрожала, перехватило дыхание, он рухнул на стул, пытаясь проникнуть в смысл признания. Фантазия? Выдумка? Он сопоставил факты — долгие прогулки Марины, свое двухнедельное отсутствие. И Марина! Она же совершенно изменилась! О, если бы сразу умереть!

Сергей ждал ее почти всю ночь, воображая картины измены. Заготавливал фразы заранее. И начал, едва она вошла:

— Я все знаю. Не надо отравлять наши отношения ложью. Поймите, мне очень больно. Я так прямо, так безоговорочно, так неотрывно любил вас. Больше собственной жизни боялся потерять. А теперь моя жизнь — обуза, невыносимая боль. Мой друг или какие-то полу-вымышленные фантомы рядом с вами — совсем не одно и то же.

— Не надо придумывать трагедии на пустом месте. Мне тоже слишком часто хочется умереть. Хожу по набережной и примеряюсь. Вы всегда были равнодушны к моим увлечениям, отстранены, погружены в свою политику и вдруг… Что произошло?

— Марина! Марина! Марина! Разве вы не видите, как изменились ко мне? — истерики и слезы по любому поводу. Разве не понимаете, что Константин — особый для меня случай? Я чувствую себя жерновом на вашей шее… А ведь я живой, я страдаю…

— Чем я могу облегчить ваше положение? Мне уйти? Начнем с того, что я во всем признаюсь, что была гадкой, лживой! — Марина задохнулась, перевела дух… — Делайте со мной, что хотите. Я люблю его… — Она упала на табурет, сложила на коленях руки, как ожидающий приговора.

Сергей долго ходил по городу, не зная, на что решиться. За стойкой в Маленькой почтовом отделении, пустом, пропахшим сургучом, долго писал письмо единственному человеку, с которым мог быть откровенен — Максу Волошину. Недописав, сложил листок, сунул в карман порыжевшей гимнастерки. С надеждой взглянул на каменную Деву Марию в овальной нише и решительно пошел домой.

Марина была дома и уже приготовила обед. Не взглянув на Сергея, предложила:

— Горячую кашу будете?

Он промолчал, она обернулась, увидала его лицо и застыла, держа в руках захватанное кухонное полотенце…