Марина Цветаева. Письма 1924-1927

Вы любите бывшее, вы любите сущее, Вы не любите будущего. Вы ничего не пели над этой колыбелью. (Сухой песок — вот мой осадок от Вас.) Вы не поняли святости этого слова: СЫН. Единственную незыблемость в стране измен и предательств — встреч, дружб, разлук. Вы не поняли одуряющего богатства этого слова. Вы не поняли исхода этого слова: Скупец, — нет, слепец над сокровищем! «Вот — я и, может быть, нечто бо́льшее меня. Вот я — завтра! Вот я́ — когда я умру». Вы и здесь оказались маленьким, мелким, крохотным себялюбцем. Если бы Вы любили бога, божественность в себе — Вы бы сумели любить своего сына. Но Вы любите идольчика в себе, — единоличного, хоть и повторимого, Казанова? О, нет. Тот любил.

_____

О молчании со мной. О Бальмонтовой калясочке, [889] не бревенчатой, сумели рассказать, а о своей [890], в свой час, нет? «Пустячки?» Презираю. Сын, — не пустяк, если чтишь бога в себе. (Вы в себе любите идола!) Бога, завтра, небывшего будущее. <От этого места в тексте прочерчена линия вниз к словам «До меня…»>

Из всех инстинктов — озарение — в Вас живы только два: любострастие и самосохранение. Они пожрали все.

«До меня не касается?» До меня все большое касается. Первый сын в жизни в мужчины — самое большое, больше всех книг.

Страх? Боязнь огорчить «романом» [891]. Но мое ясновидение разве не все предвосхитило: «Как живется Вам с другой?» [892] (Это был мой слух!) И разве я, расставшись с Вами, как расставшаяся, уже могла чувствовать от Вас какую-нибудь боль? Мне для боли достоверности не надо.

Приди Вы ко мне, как настоящий человек, как друг, Вы бы сохранили во мне друга на всю жизнь, неповторимого. И может быть я — издалека — сказала бы Вашему сыну те молчаливые слова любви и радости, которые не сказал ему — его отец — Вы.

И колыбель эта не была бы такой нищей.

(Нелюбимая мать. Нелюбящий отец. Разве для злого рождаются?) Кому же любить тогда? Встречным?

_____

Знаю о его матери, что она быстро плачет и быстро смеется [893]. Дай Бог ее слезам быстро пересохнуть, а смеху перейти в улыбку — в ту́ улыбку — в мою улыбку: моей любовью, дружбой, славой, всем, всем, кроме моей души и моего сына.

А молодому Димитрию Вашему — (мои пожелания — заклятия) — не походить на отца.

МЦ.

Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в архиве М.И. Цветаевой в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 13, л. 127–128).

60-26. Б.Л. Пастернаку

<Май 1926 г.>

Б<орис>.

Море я полюблю, когда начну его писать, займусь им, вникну в него.

Ты в слово современный вкладываешь всё, что я во вне-временный.

Ты более чем кто-либо оговорочен.

_____

У меня мое море, наше с тобой,

Впервые — Души начинают видеть. С. 220. Печ. по тексту первой публикации.

61-26. П.П. Сувчинскому

St. Gilles, 2-го июня 1926 г.

Дорогой Петр Петрович,

Вот что пишет Пастернак об отзыве Мирского (в «Соврем<енных> Записках», о нем и мне). «Чудесная статья, глубокая, замечательная, и верно, очень верно ^{186}. Но я не уверен, справедливо ли он определяет меня. Я не про оценку, а про определенье именно [894]. Ведь это же выходит вроде „Шума Времени“ [895] — натюрмортизм. Не так ли? А мне казалось, что я вглухую, обходами, туго, из-под земли начинаю, в реалистическом обличий спасать и отстаивать идеализм, который тут только под полой и пронести, не иначе. И не в одном запрете дело, а в перерождении всего строя, читательского, ландкартного (во временах и пространствах) и своего собственного, невольного» [896].

Когда я это прочла, я ощутила правоту Пастернака, как тогда, читая, неправоту Мирского. И вспомнила — очень неполно, отдельностями — поездку за фартуками, слоготворчество, жгут фуги, измененный угол зрения. Всё, что вспомнила, написала Пастернаку [897], а Вам пишу следующее:

Вспомните полностью, т.е. создавайте заново и напишите: (Жгут фуги это была я, измененный угол зрения — Пастернак). Напишите о нем и мне — от лица Музыки, как никто еще не писал. Угол зрения — угол слуха, со зрительного на слуховое.

Просьба не странная, мне до страсти хочется, чтобы лучшее, сказанное о Пастернаке, шло отсюда. СНЯТЫЙ РУБЕЖ. А почему о нем и мне? Потому что все это делают, и письменно и устно, и делают не так. Родство и рознь. Берут какое-то соседство, не оправдывая, не подтверждая. Устанавливают факт. Любопытны — истоки.

Этой статьи я хочу и для Пастернака, и для себя, и для Вас. Я хочу, чтобы лучшее сказанное о Пастернаке и мне было сказано Вами, МУЗЫКАНТОМ: МУЗЫКОЙ [898]. Вы замечательно пишете, ненавидя статьи полюбила Вас за статью о Блоке [899].

И еще: мне важно снять с Пастернака тяжесть, наваленную на него Мирским. Его там — за бессмертие души — едят, а здесь в нем это первенство души оспаривают. Делают из него мастера слов, когда он — ШАХТЕР души.