Марина Цветаева. Письма 1924-1927

Скобка. Любить тебя, я, конечно, буду больше, чем кто-либо кого-либо где-либо, но — не по своему масштабу. По сво<ему> — масшт<абу> — мало. П<отому> ч<то> я, как ты, втягиваю в любовь такое от чего она сил<ой> напряж<ения> разрывается рассосредотач<ивается> — или — разрывается <над строкой: не сбывается — <нрзб.>>. И потом — лохмами возвращается ко мне отвсюду, по кругу разрыва: с неба, с деревьев, справа и слева протянутые руки, из-под ног (земли, — травою). Борис, — всё может быть! — и это так естественно — ты м<ожет> б<ыть> сейчас у письменного стола, такого же тверд<ого> ощуп<ью> осяз<ания>, как мой. В левой руке папироса, правая в бегах. (У меня над письменным столом во всю стену план Парижа — останок прежнего кварт<иросъемщика>, русского шофера, который я не имею мужества, времени и чего-то еще — снять. И замеч<ательная> карта звезд. В Париже бываю редко и не люблю его, боюсь до смерти. Французов не люблю). А у меня сейчас за окном солдатский сигнальный рожок, — казармы спать идут. Казармы (здание) — живое, а солдаты в Версале (я ведь рядом с Версалем живу) — игрушечные / деревянные / оловянные. П<отому> ч<то> <вариант: Ибо> казарма — Ding ^{300}, а солдат — даже не человек (иначе же — плохой солдат).

<Набросок карандашом, продолжающий тему середины письма:>

Унижение знать через низшего, недост<ойно>. [Я не хочу чувствовать от (через) неравного.] / Лучше не знать совсем. Сейчас — люба, а через 5 мин<ут> будут презирать (вспоминаю своих московских, времен 1919-<19>22 г. партнеров) [1336] [Только отойду, будут презирать. Или не презирать — расценивать — жалеть — снисходить. Я не снисхожу [1337] — восходите.] Ланн еще лучший! / Ко мне шли учиться душе, а я к другим — учиться телу (собственному). [Честное слово. И ничему не научил<ась>] Первый, осмелившийся зах<отевший> научить меня телу был тот, герой поэм. И ему, по гроб жизни, благодарна за желание, за бесстра<шие> и слеп<ость> жеста. Моя книга тебе много объяснит — в постепе<нности>.

Никто никогда во мне не видел души! — жалоба стольких. Никто никогда во мне не видел тела — не жалоба, но задумч<ивость> — моя. Даже самые грубые. Так и шло врозь.

Тот, герой, увидел во мне тело, но… не моей души тело (вторую душу) а — желанное женское [За которое умираешь, но], сам<ое> дорогое из всех любим<ых>. Пойми мое счастье и — очень скоро — мое: назад. <В теле?> я спасалась от пространства, этого прост<ранства> задуш<ившего> меня. — Кусок исповеди. Забудь.

<Пропуск одного слова>, а утром: у Пастернака нет ясн<ости>, нет гармонии, прочт<ите> Пу<шкина>,—. Как я могу <3 слова нрзб.>

Впервые — Души начинают видеть. С. 332–336. Печ. по тексту первой публикации.

30-27. Б.Л. Пастернаку

11 мая 1927 г.

Борис! Ты никогда не думал, что есть целый огромный чудный мир, для стихов запретный и в котором открываются, — открывались такие огромные законы. Так, нынче, идя по улице, подумала: не странно ли, что мужчина поя́щий припадает к женщине как к роднику. Поящий пьет! — Правда этой превратности (перевернутости). Дальше: не есть ли поить — единственная возможность жить? То, что узнаешь вдвоем — та́к бы я назвала, так это называется. Ничто, Борис, не познается вдвоем (забывается — всё!), ни честь, ни Бог, ни дерево. Только твое тело, к которому тебе ходу нет (входа нет). Подумай: странность: целая область души, в которую я (ты) не могу одна, Я НЕ МОГУ ОДНА. И не бог нужен, а человек. Становление через второго. Sesam, Dich auf!!