Марина Цветаева. Письма. 1928-1932

Ах, Ко́люшка, Ко́люшка, как я нынче (креплюсь с 2 ч<асов>, сейчас 7 ч<асов>) одна — наконец, даже не с тобой, ибо письмо дописано, одна с собой, одна без тебя! буду плакать наконец! (Уложив Мура, — который тебя ждет, — дошив Але лифчик, проявив вчерашние снимки.) Прости мне эту правду, но иначе, боюсь, ты меня примешь за совсем не-человека. Ко́люшка, я тебя люблю не меньше любой любовницы, но я не любовница, а любящая, любящее <подчеркнуто дважды>, и поэтому не могу не думать о тебе (думать о себе!) Мне больно, как зверю — понимаешь? И — знаю себя! — это только начало. Завтра (слава Богу, сплю одна в комнате) проснусь в слезах, опережающих сознание. Из них — узнаю. После твоего письма, с ним в сумке, сразу ринулась к Муру — «мы сейчас идем в St Palais (через ту рощицу!), а оттуда поедем в поездке́». Понимаешь, чувство своего долга, в противувес твоему. Жажда его радости, в противувес моему горю. Пошли — Нат<алья> Матв<еевна>, Мур и я — (Аля с Зин<аидой> Конст<антиновной> и ее подругой отдельно) — жара, синь, утверждающаяся внутри боль, чем краше — тем больнее, глаза бы не смотрели! — дошли до St Palais — и обратно. Хочу приготовить мелочь на билеты, смотрю: забыла деньги, еле-еле на два, а поезд уже стоит. Всовываю Нат<алье> Матв<еевне> деньги в руку, вталкиваю обоих в вагон, машу удивленному Муру, и — пешком через все это сияние. Непрерывно говорю с тобой между непрерывной чередой автомоб<илей> с одной стороны и непрерывной чередой поездков с другой, вкапываясь записываю то или другое, чтобы не забыть, потом, поняв, что ведь так раздавят (шоссэ, движенье адово) слезаю в овраг, сажусь в хвою (слой в 5 вершков толщины) и — слушаю. Что? Боль. Не в горле, не в груди, нигде. Везде. Глотаю.

Это — 1-ое сентября и первый день, а всех до отъезда — 29. (Алино рождение без тебя, от этого одного готова плакать!) Для Мура и Али должна желать и желаю их чудными, «для себя» — в расчет не идет.

Позволь мне тебе еще одно сказать на прощание (с тобой — моим, с тобой — здесь, с теми песками, помнишь? С СЕГОДНЯШНИМ полнолунием! Господи, как я радовалась, что приедешь в самое. NB! Гомерический отлив сентября, — версты!) — на прощание: Ахилл, любя Патрокла больше жизни, непреложно предпочел бы ему — Пелея [396]. Для того, чтобы тебя не заела совесть, нужно поступать та́к, как велит — честь.

_____

Волосы? Дружочек, только что стриглась в St Palais, и так коротко, что ничего не отхватишь. Зачем мои? Вот тебе — больше чем мои, мои извнутри меня — Мурины.

<На полях:>

Запечатай письмо кольцом! Теперь я прошу. Обнимаю тебя за головочку, прижимаю к груди, раздвигаю твои губы своими, пью, пою. М.

Пиши — как отец? Как — дни? Не уехать ли тебе с ним куда-н<и>б<удь>? Или он не может?

Впервые — Несколько ударов сердца. С. 82–88. Печ. по тексту первой публикации.

80-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 3-го сентября 1928 г., понедельник

Мой сыночек родной! Что ДЕЛАТЬ? Читать Рол<л>ана. Jean-Christophe [397]. Жаль, если уже читал — значит, читал не во́-время. Р<ильке> для тебя, 19-ти лет, еще слишком косвенен, 19-ти годам, даже твоим! Даже самого Р<ильке>! нужна прямая речь. Она в наши дни есть только у Рол<л>ана. Еще — у Конрада [398], но Рол<л>ан — родней. На билетные 100 фр<анков> купи себе всего Жана-Кристофа — сразу — и дома, над Парижем, над деревьями, под небом, по ночам — читай. Если бы я сейчас была — хотя бы в Медоне! тебе бы не нужно было Рол<л>ана. Дороже прямой речи — прямая живая речь. Но меня весь этот месяц не будет, доверяю тебя Рол<л>ану.