Марина Цветаева. Письма 1933-1936

Г<оловина> мне, с того письма, еще два раза назначала, второй — сегодня. Ждала ее с рукописью и подарочком для Вас, — конечно, не явилась. Мур уж мне с утра говорил: — «Какая Вы доверчивая! Разве Вы не видите, что она нарочно назначает, чтобы не прийти. Устроила себе такую глупую игру».

От себя добавлю, что даже если она больна — так не делают, ибо нужно знать — либо свою болезнь, либо свою любовь (ибо она меня, ведь, «любит!». «Мы все в Праге Вас так любим!» Если та*к — слабо!). Я бы, назначь мне Анна Ахматова свидание в 2 ч<аса> ночи — пешком бы пошла в Париж с t°— 40 (поднялась бы доро*гой от волнения свидания)[1054]. Я всю жизнь — та*к — любила. А э*то — вздор. Какой же ее минимум, если максимум — таков? Только время с ней потеряла на переписку. Характерно, что она не вызвала из (говорят, у, во, а по мне — из) меня ни одного живого слова. Это — литературная барышня, стихопи*сица. Я предпочитаю поживее — и без стихов![1055]

_____

Не везет моему Гронскому. Вот мое письмо к литературному хозяину Посл<едних> Нов<остей>, некоему Игорю Платоновичу Демидову, ничем не соответствующему благородному звучанию своего имени (NB! вдобавок — потомок Петра, по боковой линии[1056] — из себя — огромный скелет с губами упыря).

— Многоуважаемый И<горь> П<латонович>.

Прошу считать мою рукопись о поэме Н. Гронского «Белла-Донна» — Посмертный подарок, пролежавшую в редакции Посл<едних> Новостей больше трех месяцев в ожидании «очереди» — аннулированной.

                                                        Подпись.

Вслушайтесь и вдумайтесь.

1) Н<иколай> П<авлович> Гронский единственный сын их соредактора П<авла> П<авловича> Гронского.

2) Демидов Гронского вел за гробом.

3) П<авел> П<авлович> Гронский каждые 5 дней в течение Зх месяцев запрашивал Демидова о судьбе рукописи — («Пойдет, пойдет»), (Варианты: — Когда-нибудь пустим).

4) Они сами напечатали Белла-Донну, и их прямая выгода — дать мой отзыв о вещи, у них появившейся.

5) И, что* громче всего — отец потерял единственного сына, так потерял — такого сына, и каждой строкой о нем — живет.

_____

Письмо залежалось. Нынче уже 22-ое. Вчера как раз был день его смерти — 4 месяца. И — одна из сопутствующих странностей. Единственный человек, которого я люблю и с которым я вижусь — А<нна> И<льинична> Андреева. Она живет в Boulogn’e, другом за*городе, очень далеко и вижусь редко. Наконец — собралась. Мы должны были вместе идти на фильм «La Bataille»[1057]. Прихожу — она больна, никак не может. Сижу до 9 ч<асов> 40 мин<ут>, решаю пораньше вернуться домой, сажусь в метро, читаю Андерсена: «Nur ein Spilmann»[1058] (чу-удная книга!) и впервые подымаю глаза от книги на надпись: Pasteur. Выхожу как по команде (метро стоит 3–4 секунды) и иду к его матери, Вы уже поняли — матери Н<иколая> П<авловича>, Pasteur — станция его гибели, а она рядом живет, — ее метро!

Уже 10 ч<асов> 30 мин<ут>, вижу — ее окно освещено (она живет в общежитии бедных художников, с другим мужем[1059] — к<оторо>го никогда нет), вхожу. Она — и барышня. Ее ученица, евреечка из богатой семьи, к<отор>ая себя считала невестой Н<иколая> П<авловича>. (Он — нет, и родители — нет).

Первое слово Нины Николаевны — о сыне. — «Вот Николай всегда говорил»… и т. д. Говорим — она и я: обо всем (о нем, конечно) — о его будущей книге, о моей злосчастной рукописи, она показывает его фотографии, — детские и последние, говорим полтора часа, и полтора часа девушка молчит — ни звука. (Она у Н<ины> Н<иколаевны> учится скульптуре — из любви к нему.) Потом — вместе выходим. Она предлагает проводить меня на вокзал. Идем. И вдруг, она: — «Николай мне как раз в понедельник говорил о Вас». (Погиб — в среду, 21-го ноября). Я: — «Да? Мы с ним ведь так давно не виделись, — так давно разошлись».

Вдруг голос: — Марина Ивановна!

Оказывается — второй муж Н<ины> Н<иколаевны>, — шофер — едет домой с работы. — Давайте, подвезу!

Садимся. Я — ей: — А что* Н<иколай> П<авлович> говорил обо мне?

Она, нервно: — Я сейчас не помню (Молчу)… — Он тогда много говорил о Вас. Когда-нибудь расскажу.

_____

Четыре месяца молчала. Видела меня на похоронах, слышала мое слово над могилой, нет — еще ямой! Знала, как я о нем горюю и — ни слова. И сейчас мне сказала. И — скажет ли когда-нибудь? И — то ли скажет?

Я — больше не спрошу.

_____

Как беззащитны умершие! Как рукопись! Каждый может сжечь.

_____

А Головина — уехала, даже не отозвавшись на мое последнее приглашение, — днем, когда ей удобно. И — ни слова привета. Какая она — невоспитанная!

У меня для Вас: 1) Посмертный подарок (о Н<иколае> П<авловиче>, для перевода — если не раздумали), 2) оттиск «Мать и Музыка»[1060] — Вам в собственность. Был еще прелестный платок, который собиралась послать с Головиной, но теперь даже рада: если бы не забыла в метро, заваляла бы у себя дома. Она — всяческая неряха, а стихи ее, по мне, — мозговые, homunculus’ные, — мертворожденные. (Не передавайте Бему, не надо — огорчать!)

_____