Марина Цветаева. Письма 1933-1936

Катя-Катерина,
Разрисована картина.
Катя коврик вышивает,
Офицера поджидает.

— Офицерик молодой,

Проводи меня домой!
А мой домик на горе,
Два окошка во дворе.

Во*т та жизнь и та Катя, которыми бы я хотела жить и быть[722].

Моя внешность. (Это слово беру почти в кавычки.) Я ею распоряжаюсь вольно — как Шекспир материнством Леди Макбет. Когда ему нужна клятва — он заставляет ее клясться всеми ее детьми, когда ему нужно ее одиночество — он клянется ее бездетностью[723]. Всё (во мне) дело контекста (окружения, в котором). Для Надиной красоты мне нужна моя некрасота, не — литературно нужна (литературно мне ничего не нужно!) а для того, чтобы та*к любить Надю, а верней: потому что та*к люблю Надю (красавицу) и чувствую себя некрасивой — для пущей безнадежности![724] Если бы у меня был миллион и мне бы понравился Кати-Катерины «дом» — я бы сразу осознала себя нищим, т. е. любовь к вещи для меня = невозможность ее получить. Понимаете ли Вы меня? И несмотря на все доводы здравого смысла (который во мне есть), несмотря на все выигрышные данные, я в жизни — слепо и упорно — вела дело та*к, что неизменно — проигрывала, т е. вещи (души* человека) не получала — потому что слишком любила — или явно — любовалась!

А м<ожет> б<ыть> выигрывает. Наташа, тот кто хочет одного: выиграть — во что бы то ни стало и какими угодно средствами вещь — получить. Я же не только «какими угодно», но ни одного средства не допускала, сразу — от брезгливости — опускала руки: — «я в эту игру не играю». Если я когда-нибудь хотела, чтобы меня любили — я хотела 1) чтобы меня любили: без средств 2) чтобы это случилось само, т. е. не могло не случиться. Всё остальное предоставляла другим, которые и брали.

А м<ожет> б<ыть>, Наташа, я никогда не хотела чтобы меня любили (когда это начиналось, это мне мешало, меня — связывало, нельзя чтобы двое любили, лучше — я ((потому что я — лучше (люблю.)) Я хотела одного: — любить, и в этом, кажется, преуспела, ибо любила отродясь. (Сейчас перерыв — долгий, десять лет[725], кажется, если не считать моей последней жесточайшей любви: савойской собаки Подсэма (по-чешски «подьсэм» — поди сюда, так я с Чехии зову всех собак). И, озарение: взаимную любовь я переносила только с собакой.)

И возвращаясь возьмем в кавычки! — к «внешности»: в некрасивости меня с младенчества убедила мать, не гадкого утенка, а целого хорошего медведя, приняв за некрасивую девочку, писаного красавца Андрюшу, сына писаной красавицы первой жены, сравнивая с медведем — мной, ибо медведем была лет до 15-ти, и «красивой» она меня уже не застала. Кроме того, одно время носила очки и без очков чувствовала себя голой, и (от гордости!!) постоянно брилась. Словом, я всю жизнь бессознательно старалась сделать себя и внешне и внутренне хуже, чем я есть, обратно всему Парижу от 1 г<ода> до 100 л<ет> (Мистэнгетг[726]) а м<ожет> б<ыть> и обратно всему женскому миру.

Вячеслав Иванов обо мне говорил «красавица», но потому что любил античный и германский мир и узнавал их во мне[727]. В Революцию обо мне говорили: «Диана[728] с маленьким ребенком за*-руку» и в ту же Революцию, возглас на вокзале: — «Монах ребенка украл!» — и в ту же Революцию, девчонка на улице, громко: — «Мне жалко эту маму: она страшная». — Видите?

Нравилась я («собой») только женщинам и поэтам, и здесь исключений не было[729].

А сейчас о «некрасивости» своей пишу, п<отому> ч<то> за жизнь убедилась, что любят — красивых, а меня по-настоящему: по-простому — безумному никто за всю жизнь не любил. Значит: красивой не была: была некрасивой.

Объективно: у меня (до 24 лет) были строгие черты и детские краски (золотые волосы, розовый румянец, деревенски — (а ведь это тоже — детски!) — зеленые глаза.) Теперь — да давно уже! — красок нет: ровная и явная желтизна, а губы — чуть-окрашенные — а лицо из строгого стало суровым. Женщины qui me veulent du bien[730], т. е. просто — каждая, — силой хотят меня выкрасить. Я же, смущенно и упорно: — Претит всей мне. Не могу. Закрашивать седину — то же, что закрашивать рану[731]. Я — такова. «Нравиться» я не хочу: и тогда, чистым золотом волос, не хотела, не то, что сейчас — парикмахерским:

Париж меня видел розовой,
Париж не увидит — мазаной!

(Страшная дура была: когда замечала, что начинаю «нравиться», сразу того возводила, т. е. низводила в дураки и — презирала. А м<ожет> б<ыть> и не такая дура, ибо «нравиться» — быть разложенной на составные части, анатомия, здесь же вивисекция. «Нравится, как женщина» или «не нравится, как женщина» — что* это значит? Ведь отсюда до: «нравятся брови, но не нравится подбородок» — рукой подать. Разве я — брови и подбородок??