Марина Цветаева. По канату поэзии

Отношение Цветаевой к Штейгеру в стихотворении «Обнимаю тебя кругозором…» характеризуется сложной смесью страсти и равнодушия, навязчивости и отчужденности. Она проецирует на возлюбленного собственные желания и таким образом присваивает его предполагаемый ответ на ее чувства – недоумение и презрение. Со времен своего необузданного, лихорадочного обожания Блока в «Стихах к Блоку», которое делало ее столь уязвимой, она проделала долгий путь: теперь она в себе самой соединяет и страсть поэта, и безразличие музы. Чудесно лиричные строки «Знаешь – плющ, обнимающий камень – / В сто четыре руки у ручья?» – свидетельство вне-человечности или сверх-человечности ее обращенного на возлюбленного желания (в 104 руки!). Он – лишь временный причал для ее многоразличных одиночеств, кусочек плодородной земли, где может пустить корни стихотворение.

Цветаева опутывает его и одновременно сама запутывается в нитях и плетях, останках своего желания. Седые пряди в ее волосах перекликаются с зарослями плюща: «Так вплелась в мои русые пряди – / Не одна серебристая прядь!». Это очень удачный образ самозапутанности, сложного сплетения в сознании Цветаевой ее собственного облика из прошлого (молодая, страстная, золотоволосая) с настоящим (стареющая, отчаявшаяся, седая), – и этот образ вовсе не касается ее отношений с возлюбленным. Одновременно это стихотворение перекликается со строками стихотворения из сборника Ахматовой 1914 года «Четки», которое начинается так: «Как вплелась в мои темные косы / Серебристая белая прядь – / Только ты, соловей безголосый, / Эту муку сумеешь понять»^[350]. Стихотворение Ахматовой, как и Цветаевой – это загадочный лирический текст о любви, в котором образы природы и тема старения отсылают к творческому одиночеству (у Ахматовой соловей ждет «песню чужую»). Однако Цветаева дорабатывает поверхностное, сугубо символическое использование Ахматовой образа женского старения (Ахматовой во время написания стихотворения было всего 23 года), ясно и бесстрашно описывая те искажающие психику изменения, которые производит реальный процесс старения.

До сих пор любовь для Цветаевой была связана с необходимостью разделения собственной личности ради взаимодействия с другим человеческим существом, что особенно ярко проявилось в ее отношениях с Пастернаком. Теперь же, сосредоточенная на своем теле и сокровенных упованиях и горестях, она доводит свою позицию до иной крайности. Со Штейгером невозможны никакие подлинные отношения, даже основанные на общности одиночества (об этом идеале говорит ее фраза «круговая порука сиротства»). Ибо, обнаружив абсолютную герметичность своего одиночества, она более не хочет быть разделенной даже в той степени, какая необходима для признания самостоятельности отдельного от нее существования Штейгера. Для нее он – не более чем остров в непрерывном потоке ее мышления; этот остров она, на минуту заигравшись, сама создала – с тем, чтобы снова окунуть в свои глубины: «…И рекой, разошедшейся на́ две – / Чтобы остров создать – и обнять». В одном из последних, проникнутых горьким разочарованием писем к Штейгеру, Цветаева цитирует эти строки из стихотворения «Обнимаю тебя кругозором…», заявляя таким образом о нежелании признавать реальность его инакости, ибо это вынудило бы ее вновь испытать прежнее психологическое раздвоение:

«…я человек такой сердцевинной, рожденной верности, такого единства, что – вовсе не уверенная, что это другому нужно или хотя бы – радостно – одна, для себя, из-за себя, сама с собой, сама перед собой, в силу своей природы не могу раздвоить своего существа иначе чем та река в моих стихах: чтобы остров создать – и обнять» (7: 622).

При всей отстраненности, по-прежнему отличающей ее страсть, постаревшая Цветаева больше не хочет слепой любви, даже в воображении. К финалу переписки со Штейгером она начинает осознавать, что он, друг Адамовича и тех, кого она именует парижской «богемой», не достоин даже ее уважения, не говоря уже о нежности. Любя его, Цветаева перестает быть собой: она любит ради поэзии, а его «грех» – грех эстетический, поэтический. Человеческий грех она может простить, поэтический – никогда. Она не откажется от замкнутости, закругленности, цельности своего существования, которая достается ей такой ценой. Она больше не согласна раздваиваться: если реальность не отвечает вымыслу, она откажется от обоих.