Марина Цветаева. По канату поэзии

Цветаева ждет отъезда Пастернака, как ждут смерти: «Простите за такой взрыв правды, пишу, как перед смертью» (6: 238). Теперь она не называет Россию по имени, но пишет о своей родине, предательские глубины которой скоро поглотят возлюбленного, как о мистическом и потустороннем «там», возбуждающем в ней дикий страх: «Как с этим жить? Дело не в том, что Вы – там, а я – здесь, дело в том, что Вы будете там, что я никогда не буду знать, есть Вы или нет. Тоска по Вас и страх за Вас, дикий страх <…>» (6: 238). Одновременно Цветаева, следуя своеобразной логике, продолжает доказывать, почему встреча с Пастернаком лишит ее мысли его постоянного присутствия: «Встреча с Вами была бы для меня некоторым освобождением от Вас же, законным. – Вам ясно? Выдохом. Я бы (от Вас же!) выдышалась в Вас» (6: 238). Аллитерации в этом пассаже и игра с приставкой вы- разительно напоминают стихотворение Цветаевой 1922 года «Эмигрант» (2: 163)^[175], где сам Пастернак предстает в роли беженца от той «рвани валют и виз», которая сейчас служит препятствием и поводом для невстречи: «Лишний! Вышний! Выходец! Вызов! Ввысь / Не отвыкший…». В положении Пастернака, как Цветаева описывает его в стихотворении «Эмигрант», префикс вы-, несущий в себе смысл движения вовне, обозначает выход за пределы реальности в бесконечность поэзии. Однако в письме к Пастернаку освобождение, которое обещает приставка вы-, – это анти-освобождение, резкое и безжалостное возвращение в реальность, где Пастернак – не бестелесный поэт, а мужчина. Аналогично гендерному различию между груди и грудь, это различие значений префикса в гендерно различных контекстах демонстрирует веру Цветаевой в то, что выбранная ею позиция замкнутости и самообуздания есть самая разумная. На расстоянии они с Пастернаком могут оставаться поэтическими братом и сестрой; встреча будет означать, что (в лучшем случае) он приобретет любовницу, она же потеряет музу. (В худшем случае их встреча будет невстречей в самом негативном смысле: фиаско взаимного неузнавания, непонимания: «Если бы мы с Вами встретились, Вы бы меня не узнали <…>. В жизни я безмерно дика, из рук скольжу» (6: 240)).

Встреча во плоти есть мучительный обман духа; невстреча в духе есть мучительная истина. Цветаевой знакомы обе разновидности муки, и раньше она обычно тянулась к первой^[176]. Теперь же, в первый раз, руководимая мифом о Психее, она выбирает вторую, бóльшую боль^[177]. Платонический идеал совершенного читателя/возлюбленного она предпочитает реальному мужчине: «Пастернак, я буду думать о Вас только хорошее, настоящее, большое. – Как через сто лет! – Ни одной случайности не допущу, ни одного самовластия» (6: 240). Ее слишком человеческое сердце должно быть уязвлено, чтобы достичь суровой духовной экзальтации; делая этот выбор, она раздирает себя надвое: «<…> я живой человек и мне очень больно. Где-то на высотах себя – лед (отрешение!), в глубине, в сердцевине – боль» (6: 239). Образ раздвоенного «я» как дерева, у которого не «сердце», а «сердцевина», восходит к неоконченному стихотворению Цветаевой 1921 года, где древесная метафора используется для описания человечески мучительной бесчеловечности поэтического устремления: «Я знаю: не сердце во мне, – сердцевина / На всем протяженье ствола» (2: 17). Устремленный вверх вектор «сердцевины» древесного ствола – контур поэтической души Цветаевой; при этом протяженность этого «сердца» обеспечивает умножение интенсивности сердечных мук. Она одновременно не человек и слишком человек. Неисцелимый разлом внутри ее «я» есть непосредственное следствие ее поэтического вероисповедания: «Из темного чрева, где скрытые руды, / ввысь – мой тайновидческий путь. / Из недр земных – и до неба: отсюда / Моя двуединая суть» (2: 17–18).

Убедившись, что Пастернак вполне осознал раздвоенность ее души и принял ее запрет бесплодной встречи в интересах духовной плодотворности невстречи, Цветаева завершает последнее, перед его отъездом, письмо знаком их потустороннего союза:

«Вчера вечером (я еще не распечатывала Вашего письма, в руке держала), вопль моей дочери: – “Марина, Марина, идите!” (я мысленно: небо или собака?) Выхожу. Вытянутой рукой указывает. Пол-неба, Пастернак, в крыле, крыло в пол-неба, невиданное! Слов таких нет для цвета! Свет, ставший цветом! И мчит, запахнув пол-неба. И я, в упор: “Крыло Вашего отъезда!”» (6: 241)