Марина Цветаева. По канату поэзии

Рот – орган поцелуя, которого Цветаева жаждет, в чем она Рильке уже призналась – ощущается ею как вход в душевные глубины. Телесная любовь необходима ей лишь настолько, насколько ее опыт позволяет, удовлетворив потребности тела, тем самым их преодолеть и окончательно переступить пределы телесности. Ее обращенные к Рильке нежные речи – пытается она ему объяснить – это для нее лишь средство полнее реализовать все возможности своей души. Телесно-чувственная образность, наполняющая ее речь – это лишь необходимая метафора, так же как и ее принадлежность к женскому полу – необходимый аспект ее физического воплощения. Чтобы преодолеть эти препятствия, их необходимо признать и активно преступить.

Рильке, очевидно, был сбит с толку противоречивыми сигналами, которые посылала ему Цветаева. На ее эпистолярное предложение любви он прямо не откликается, выражая свое волнение между строк. Например, он мягко упрекает ее за недоверие к железнодорожному вагону, на вид потрепанному, однако надежно доставившему одно из ее писем. Возможно, это метафорическая параллель с ним самим: «Тот поезд, Марина <…>, которому позднее ты отказала в доверии, домчался до меня в полном изнеможении; зловещий почтовый ящик был стар, как бывают стары верблюды и крокодилы, с юности защищенные старостью: надежнейшее свойство»^[239]. В другом месте Рильке деликатно протестует против того, чтобы Цветаева ради близости с ним отдаляла от себя Пастернака, что, возможно, наложило бы на него романтические обязательства, которых он не хотел брать; а также против ее претензии на статус единственного, исключительного объекта его симпатии: «…ты <…> строга ко мне, желая, чтобы никогда и нигде у меня не было иной России, кроме тебя! <…> Протестую против любой исключенности (она коренится в любви, но деревенеет вырастая…): принимаешь ли меня и таким, еще и таким?»^[240]

В предпоследнем письме Пастернаку (1935 года) Цветаева возвращается к этому упреку:

«…все близкие мне – их было мало – оказывались бесконечно-мягче меня, даже Рильке мне написал: Du hast recht, doch Du bist hart – и это меня огорчало потому, что иной я быть не могла. Теперь, подводя итоги, вижу: моя мнимая жестокость была только – форма, контур сути, необходимая граница самозащиты – от вашей мягкости, Рильке, Марсель Пруст и Борис Пастернак» (6: 277).

Цветаева не может не настаивать на границах и разделениях, – тех, что поэтам-мужчинам в ее жизни проводить не приходится. По ироническому совпадению письмо, в котором Цветаева ответила на опасения Рильке, стало ее последним цельным посланием к нему. Этот ее ответ прям и спокоен; она объясняет, что всего лишь отдалась увлечению словесных опытов, которые к возможности реальной встречи двух поэтов могут иметь лишь – в лучшем случае – антагонистическое отношение. Безо всякого волнения, в характерной для нее откровенной и решительной манере, она поправляет заблуждение Рильке:

«Когда я говорю тебе, Райнер, что я – твоя Россия, я говорю тебе лишь (еще раз), что люблю тебя. Любовь живет исключениями, обособлениями, отстранениями. Она живет в словах и умирает в поступках. Стремиться быть твоей Россией в действительности – для этого я слишком умна! Оборот речи. Оборот любви <…> Хочу лишь слóва – оно для меня – уже вещь. Поступков? Последствий?

Я знаю тебя, Райнер, как себя самое. Чем дальше от меня – тем глубже в меня. Я живу не в себе самой – вне самой себя. Я не живу на своих устах, и тот, кто меня целует, минует меня»^[241].

Между тем, Цветаева вновь пишет о своем желании встретиться с Рильке, однако на этот раз обыденным тоном, в практических выражениях, объясняя, что предоставляет ему определить план поездки, а также заплатить за нее (она слишком бедна, чтобы позволить себе путешествие – и саркастично замечает: «вот так гость!»^[242]). Она сообщает ему даты, когда у нее будет время на поездку, и предлагает варианты мест, где было бы удобнее встретиться.

Рильке уже доказал свою готовность принимать подобные объяснения. Пусть иногда он интерпретировал ее желания и восторги не так, как хотелось бы Цветаевой, – потом ей всегда одной силой и точностью своих формулировок удавалось его переубедить. Собственно, Рильке покоряется не только неотразимой поэтической воле Цветаевой, но и особой логике ее эпистолярных высказываний:

«…и в первом твоем письме, и в каждом последующем, меня удивляет твое безошибочное умение искать и находить, неистощимость твоих путей к тому, что ты хочешь сказать, и твоя неизменная правота. Ты всегда права, Марина, (не редкий ли случай для женщины?) – права в самом обычном, самом безмятежном смысле. Это правообладание бесцельно и, должно быть, безначально. Но ты права своей чистой непритязательностью и полнотой целого, откуда ты черпаешь, и в этом – твое беспрерывное право на бесконечность. Каждый раз, когда я пишу тебе, я хочу писать как ты, высказать себя по-твоему, при помощи твоих невозмутимых и все же таких волнующих средств»^[243].