Марина Цветаева. По канату поэзии

Плодом этого двустороннего умственного процесса становится самопорождающая, самопоглощающая попытка создать в поэзии альтернативную реальность. Стоит только сбросить кожу обновленной змее цветаевского «я», как тут же в невероятном акробатическом кульбите она откусывает себе хвост (у этой истории нет конца!), заполняя пространство, где ранее обитала, сверхплотной отрицательной метафизической материей черных дыр^[257]. Слова в «Попытке комнаты» заняты не идентификацией объектов и идей, а их развоплощением в ослепительном фокусе антисубстантивации. То, что начинается как предполагаемая комната, увиденная во сне, с полом, потолком и тремя стенами – только четвертая под неким подозрением («За четвертую не вручаюсь!»), – к концу текста полностью вытесняется абстракциями. Вся комната в конце концов оказывается лишь геометрически неопределенным нагромождением пересекающихся плоскостей («Комната? Просто – плоскости»), которые в свою очередь также растворяются в пустоте.

Эту сложную онтологию Цветаева имеет в виду, когда, с характерной для нее лаконичностью, пишет в письме Пастернаку об «отказности» поэмы: «от каждой – каждой строкой – отказывалась». Неологизм «отказность» описывает не только ее эмоциональное сопротивление той печальной истине, что раскрывается ей через процесс писания «Попытки комнаты», но и непоколебимую, автореферентную вязкость самого языка поэмы. Процитированный ранее пассаж не только выражает, но и разыгрывает тот процесс, который описывает. Повторение прилагательного каждой только на первый взгляд кажется тавтологичным: в первом случае прилагательное стоит в родительном падеже, во втором – в творительном. Одно и то же слово, не меняя своей внешней формы, снимает собственный смысл. Цветаева действует против каждой строчки с помощью каждой строчки. Еще более поразительно, – ибо идет наперекор интуитивно естественному, – то, что родительный падеж с отрицанием предшествует творительному, а не наоборот. Иными словами, язык, в полной мере признавая невозможность того, о чем говорит, изнутри восстает против этой невозможности. Не просто сомневаясь (подобно евангельскому Фоме, которого Цветаева, с ее неприязнью ко всяким неопределившимся «промежуточным» людям, не раз злословит в своих стихах^[258]), но точно зная, что описываемые языком конкретные объекты абсолютно ирреальны, язык поэмы утверждает иную, поэтическую, анти-конкретную, чисто словесную реальность, которая никоим образом не может быть оспорена, поскольку она во всей своей полноте принадлежит индивидуальному, частному сознанию.

Замещение конкретных предметов поэтическими абстракциями отчасти осуществляется посредством лингвистического остранения: язык, предъявляя свой бессмысленный автоматизм, обнаруживает собственную странность, и, таким образом, достигает нового, иного смысла. (Эта техника знакома детям или изучающим иностранный язык: бесконечно повторяя одно и то же слово, добиваешься того, что слышишь только лишенные смысла звуки, само же слово полностью утрачивает определенность семантики и графической формы). Этот процесс начинается в первых строках поэмы, когда Цветаева дезавтоматизирует обыкновенное выражение «может быть», говоря о непознаваемости четвертой стены в воображаемой ею комнате: «Кто же знает, спиной к стене? / Может быть, но ведь может не // Быть».

Решительно внедрив отрицательную частицу внутрь архитектуры предложения – которое представляет собой закодированное изображение того места, которое в геометрии бытия занимает смерть, – Цветаева в самом тексте смело разыгрывает переход от жизни к смерти. Словосочетание, которому следовало быть лишь связкой, подготавливающей ожидаемое продолжение («может быть…»), становится грамматическим финалом фразы и самостоятельной сущностью: обманывая ожидание, Цветаева вытесняет конкретизирующие существительные, глаголы и прилагательные абстракциями союзов и частиц, соотносящихся лишь с самими собой. Анжамбеман «не / Быть» акцентирует сдвиг смысла, который создается частицей не, и усугубляет лингвистическое остранение, осуществляемое посредством фрагментации немногих оставшихся «бессмысленных слов» до состояния несемантических осколков. Если понимать частицу не как тайный знак женской «нехватки», женской инакости, – то тут Цветаевой удается подытожить всю проблематику субъекта/объекта, стоящую перед женщиной-поэтом, обойдясь при этом исключительно средствам грамматики.