Читаем Марина Цветаева. По канату поэзии полностью

Марина Цветаева. По канату поэзии

Осип Мандельштам в эссе 1913 года «Утро акмеизма» метафорически уподобляет писание стихов возведению готического собора: «Строить — значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство. Хорошая стрела готической колокольни — злая, — потому что весь ее смысл уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто»[315]. Более того, поэт/зодчий славит силу тяжести и питает «искренний пиетет к трем измерениям пространства». Для Мандельштама готический собор — и, соответственно, поэзия — существует внутри поля тяжести с четко определенными векторами измерений; строение удерживается весом традиции, даже если его шпиль неуклонно тянется ввысь. Для финала «Поэмы Воздуха» Цветаева заимствует мандельштамовский образ готического собора — при этом полностью меняя его смысл:

Так, пространством всосанный,Шпиль роняет храм —Дням…<…>…Не в царство душ —В полное владычествоЛба. Предел? — Осиль:В час, когда готическийХрам нагонит шпильСобственный — и вычисливВсё, — когорты числ!В час, когда готическийШпиль нагонит смыслСобственный…

У Цветаевой поэт изымает себя из сферы действия гравитации. В охвате смерти устремленная вперед стрела времени изгибается, образуя нерушимый круг. Поэтому для Цветаевой устойчивый готический собор, противостоящий разрушительному действию времени и символизирующий от века свойственное человеку стремление к прекрасному и возвышенному, представляет собой идеальный образ вневременного круга, которому стремится подражать лирическое стихотворение.

Одновременно готический собор служит своего рода диаграммой, в сжатом виде изображающей метафизическое превращение, только что перенесенное Цветаевой в «Поэме Воздуха». Если шпиль символически соотносится с «душой», а основной корпус собора — с «телом», то шпиль, «роняющий» храм «дням», т. е. вниз, в область временного, представляет собой аллегорическое изображение муки рождения, избываемой лишь годы спустя, когда, после яростной и изматывающей гонки, корпус, «тело» храма, нагонит шпиль (аллегория смерти), а шпиль одновременно нагонит свой истинный смысл (аллегория нового поэтического рождения).

Собор, завершающий описанный «Поэмой Воздуха» круг, это, с одной стороны, свежая домовина, гроб, каковым является сама поэма и куда теперь забито множество «гвоздей» разнообразных строф, рифм, ритмов, эхо, — а, с другой, автопортрет самой Цветаевой. Шпиль собора — это ее упорная жажда трансцендентности, преодоления границ, тогда как массивный корпус храма — метафора той обузы, которую представляет для нее собственное тело, и мощной силы ее поэтического интеллекта, метонимически представленного характерным для нее образом лба. В конечном счете, «Поэма Воздуха», как и бóльшая часть произведений Цветаевой, — это пересоздание себя и переосмысление самости через отказ от пола. В годы, последовавшие за написанием этого эйфоричного поэтического шедевра, поэт, подобно символическому шпилю храма, будет нагонять «смысл собственный», прежде всего, через ретроспективные и интроспективные жанры эссе и воспоминаний. Цветаева продолжит писать прекрасные стихи, однако далеко не с той частотой, как в ранние годы.

Всю жизнь Цветаева чувствовала отторжение от земли и ее границ, поэтому в начальных стадиях полета в потустороннее ее удивляет неожиданно обнаружившаяся вязкость внешних сфер: «Противу — мнения: / Не удобохож / Путь. Сопротивлением / Сферы <…>». Она все же изо всех сил старается взлететь, преодолевая тяжесть собственного человеческого веса, привязанностей, желаний. Наконец, на последних этапах своего поэтического движения в «Поэме Воздуха», она освобождается от последнего человеческого бремени: «Полная оторванность / Темени от плеч — / Сброшенных! <…> Полное и точное / Чувство головы / С крыльями»[316]. Это — конец пути, который она сама возглашает честно и с метапоэтической проницательностью: «Кончено!». Все гвозди в ее гроб вбиты; воздух в баллоне легких иссяк; смерть получила свое. Экзальтированные, незабываемые финальные строки и образы поэмы окрашены легкой ностальгией: Цветаева с последней ясностью понимает, что пути назад — к земле, дыханию, жизни — нет. И карабкаться выше тоже невозможно: небо — это последний предел, и, достигнув его седьмой сферы, она пересекла последнюю из границ.