Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая

Край всего свободнее
И щедрей всего.
Эти годы – родина
Сына моего.

Празднует смородина

Лета торжество.
Эти хаты – родина
Сына моего.

С самого рождения и до конца своих дней Марина будет сильно привязана к сыну. Она его не просто любила – обожала. Назвав ребёнка красивым именем Георгий, родители (а потом и знакомые) будут звать мальчика любовно-ласково – Мур. (Кстати, крёстным отцом Мура был Алексей Ремизов.)

Пока он был крохотным, Марина, сжимая в руках трепетное тельце, «купалась в блаженстве» материнского чувства, с новой силой пробудившемся в ней. Но по мере взросления Мура у матери всё острее и острее возникала беспокойная потребность оградить и защитить мальчика от всех опасностей этого мира. Так бывает у всех матерей. Это древний инстинкт материнства.

Однажды в дневнике Цветаевой там же, во Вшенорах, появится почти пророческая запись, страшная по своей сути: «Мальчиков нужно баловать, – им, может быть, на войну придётся…»

Георгий Эфрон погибнет на фронте…

* * *

В октябре случилось то, что должно было случиться: Эфрон узнаёт о романе жены. Разразился скандал. Сергей тут же предлагает неверной супруге разъехаться; та после этого, как вспоминал сам Эфрон, была почти в безумии.

«…Не спала ночей, похудела, впервые я видел её в таком отчаянии, – жаловался он в письме Максу Волошину. – И наконец объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я где-то нахожусь в одиночестве, не даст ей ни минуты не только счастья, но просто покоя. (Увы, – я знал, что это так и будет). Быть твёрдым здесь – я мог бы, если бы М‹арина› попадала к человеку, к‹отор›ому я верил. Я же знал, что другой (маленький Казанова) через неделю М‹арину› бросит, а при Маринином состоянии это было бы равносильно смерти…»

В том же письме Волошину (в этот период он, пожалуй, и есть самый близкий товарищ Эфрона) появляется ещё кое-что: впервые за долгие годы – мысли о самоубийстве:

«…Я одновременно и спасательный круг и жёрнов на шее. Освободить её от жёрнова нельзя, не вырвав последней соломинки, за которую она держится.

Жизнь моя сплошная пытка. Я в тумане. Не знаю на что решиться. Каждый последующий день хуже предыдущего. Тягостное „одиночество вдвоём“. Непосредственное чувство жизни убивается жалостью и чувством ответственности. Каждый час я меняю свои решения. М‹ожет› б‹ытъ› это просто слабость моя? Не знаю. Я слишком стар, чтобы быть жестоким, и слишком молод, чтобы присутствуя отсутствовать. Но моё сегодня – сплошное гниение. Я разбит до такой степени, что от всего в жизни отвращаюсь, как тифозный. Какое-то медленное самоубийство…»[39]

Родзевич, быстро прекративший отношения, оказался слабаком (впрочем, он таким и был всегда). Окончательная развязка произошла в январе 1925 года. Но это уже не имело никакого значения, потому что… Потому что теперь у неё есть сын! Её и… Родзевича.

Зато сам Родзевич произошедшее воспримет довольно прохладно: