Марина Цветаева. Жизнь и творчество

* * *

На это письмо Марина Ивановна, по-видимому, ответа не получила; смирив гордыню, 11 августа она уже прямо попросит М. С. Цетлину о помощи. Стихотворения же "Деревья" ("Кто-то едет к смертной победе…") и "Листья" ("Каким наитием…") будут затем напечатаны в третьем выпуске "Окна".

* * *

В начале июня Цветаева узнала, что Александр Бахрах, молодой рецензент "Ремесла", читает только что вышедшую ее книгу "Психея". Бахраха Цветаева никогда не видела, знает лишь по его вдумчивому отзыву на "Ремесло". И вот, вернувшись к брошенному полтора месяца назад ответу "критику", сделав его началом нового письма (а уже на дворе 9 июня), Марина Ивановна отсылает Александру Васильевичу длинное послание, вторая часть которого уже не "бытие", а сплошной, так сказать, "быт": литературный быт: просьба прислать авторские экземпляры "Психеи", помочь с устройством в печать книги "Земные приметы", а также перечисление ею написанного, — благо Бахрах, как она видит, любит ее стихи и к тому же сидит по вечерам в берлинском Прагердиле, "где пасутся все издатели".

Не подозревала Марина Ивановна, в какой новый роман (а роман — это для нее всегда состояние души) ввергает она себя…

Она знала непреложно: "стихи наколдовывают". И сама поразительно умела в стихах "наколдовывать", пророчествовать, провидеть — большое и малое. Еще в начале февраля — двадцать третьего — написала два неожиданных стихотворения (к кому обращенных, нам неизвестно, но не все ли равно, если они сбылись через четыре месяца с уму непостижимой верностью?) Там она уподобляет свою героиню — горе, скале: "сталь и базальт", — горе, которую не надо тревожить, "окликать"; потому что вся ее твердость на самом деле зыбка: "все крепости на пропастях", потому что на оклик — "охлест" она отзовется всею собой, "вспоет — полногласием бурь" и всем своим могуществом обрушится на пробудившего:

На оклик гортанный певца
Органною бурею мщу!

Чей голос, какого певца? О каком "неоперенном альте" идет речь в другом стихотворении, написанном следом (8 февраля) с такою последней строфой:

Клянусь дарами Божьими:
Своей душой живой! —
Что всех высот дороже мне
Твой срыв голосовой!

Как бы там ни было, этот голос, юный и "неоперившийся", Цветаева предсказала. Ибо настал такой момент, когда, говоря ее же словами, "душа должна была переменить русло". "Провода" (поток стихов к Пастернаку) были написаны. Пастернак молчал. В мае Марина Ивановна в безнадежности осведомлялась о нем у Романа Гуля. В июне написала горькое стихотворение "Расщелина":

Ты во мне как в хрустальном гробе
Спишь, — во мне как в глубокой ране
Спишь…

Любовь не прошла, — она просто спустилась на самое потайное дно души. А душе нужно было новое "горючее", повод к самой себе (опять цветаевская формула), потребность осуществиться вновь. И вот…

"Ваш голос молод, это я расслышала сразу… Ваш голос молод, это меня умиляет и сразу делает меня тысячелетней, — какое-то каменное материнство, материнство скалы"…

Это Цветаева пишет двадцатилетнему Бахраху 30 июня. И все лето — июль, август — наполняется для нее новым заочным романом; поскольку адресата она ни разу не видела, тем больший простор открывался творческому воображению.

…Александр Васильевич Бахрах за свою долгую жизнь знал очень многих из русского литературного зарубежья: Бунина, Зайцева, Ремизова, Белого, Тэффи, Сирина-Набокова, многих-многих других… Во время войны Бахрах жил у Бунина в Грассе, и, согласно непроверенной и им самим опровергаемой легенде, Бунин прятал его, как еврея, от фашистов. Прелестная легкая книга А. В. Бахраха "Бунин в халате" явилась своего рода данью посмертной благодарности последнему русскому классику…

А тогда, в двадцать втором, он, начинающий и заинтересованный критик, неравнодушный и вдумчивый, доброжелательный и достаточно тонкий, привлек живой интерес Марины Ивановны. И хлынул поток ее писем, написанных с тою же поэтической мощью, как и Пастернаку, а за год до того — Вишняку, как, впоследствии, она напишет Рильке, Штейгеру. В них было все, что мог дать Поэт своему адресату, — вся цветаевская безмерность.