Марина Цветаева. Жизнь и творчество

Константин Болеславович Родзевич, студент пражского университета, товарищ Сергея Эфрона. Невысокого роста, тонкие черты лица; фотографии донесли выражение мужества и лукавства. Успех его у женщин был верен и постоянен; отсюда — естественное раздражение товарищей.

Как на сей раз Цветаева оказалась непрозорлива! "На долгую и веселую дружбу…" Но именно на такие отношения она редко бывала способна. Знакомству, по-видимому, сначала не придала значения.

Она пока пребывает во власти своей мифотворческой и ранящей (как скажет позднее Пастернак) лирики. Вот один лишь пример поисков подобий, долженствующих выразить всю бездонность чувств человеческих. Из этих черновых строф (цикл "Так вслушиваются…") встает неохватимая, не укладывающаяся ни в какие берега личность поэта. Отсюда — цветаевская формула: "Поэт — это утысячеренный человек".

Итак:

Я лучше слово утаю,
Чтобы не стало углем.
Да, ибо в молодость твою
Дух не влюблён, а влю'блен.

Из приснопамятных ночей

Весть — из последней глуби
Уст, чтобы памятовал, что сей
Дух не влюблён, а влю'блен…

Так, остановленный на пясть

Вдруг проливает кравчий —
В песок…

                              [Так отклоняет кравчий-]

                              Струю…
            Так старческая страсть,
Растроганная травкой…

Так вслушиваются… сверх строк,

Так вчитываясь, — око…

Так внюхиваются в цветок
Вглубь — и уже без срока…

Так вслушиваются в ушной

Шум — до потери слуха.

Даль — разлука — боль — любовь — смерть — вот варьируемые мотивы стихов той весны. "Проводами продленная даль… Даль и боль, это та же ладонь Отрывающаяся — доколь? Даль и боль, это та же юдоль". В облаках, куда подымает взор поэт, ему словно видятся тени и отзвуки отшумевших некогда человеческих страстей: это — "битвенные небеса", в которых проносятся плащ Федры, фигуры Иродиады и Юдифи — великих грешниц и страдалиц, и рвущиеся и мчащиеся небеса служат им прибежищем. Небо Цветаевой предстает страшным, грозным, "вставшим валом", а посреди него — мерещится библейский исход евреев из Египта: "Бо — род и грив Шествие морем Чермным". Оконная занавеска, колеблемая на ветру, видится поэту Наядой, ныряющей в водную глубь, пение весенних ручьев слышится скрипкой великого Паганини и… звуками из давно прошедшей жизни: ручьи "цыга'нят" "монистами! Сбруями Пропавших коней… Монистами! Бусами Пропавших планет…" Уход поэта в себя становится все глубже. Все трагичнее и безысходнее звучит тема несовместности поэта и мира, пребывания поэта во времени, в котором он обречен жить. Невозможность сосуществования поэта — живого творца, и времени — бездушного губителя, мчащегося мимо, преобразующего мир по своим собственным законам, где поэту нет места:

Время! Я не поспеваю…

Стрелками часов, морщин

Рытвинами — и Америк
Новшествами… — Пуст кувшин! —
Время, ты меня обмеришь!

Время, ты меня предашь!..

И ответ поэта: знаменитая цветаевская отповедь:

Ибо мимо родилась
Времени! Вотще и всуе
Ратуешь! Калиф на час:
Время! Я тебя миную.

("Хвала Времени")

Это написано 10 мая, а через несколько дней конфликт Поэта и Жизни разряжается еще трагичнее; его можно обозначить цветаевскими же словами "Победа путем отказа":

А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем —
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени

На стенах…

            Может быть — обманом
Взять? Выписаться из широт?
Так: Временем как океаном
Прокрасться, не встревожив вод…

Не быть, не воплощаться, не появляться, не существовать… Еще не так давно, после смерти Блока, Цветаева гадала:

А может быть, снова
Пришел, — в колыбели лежишь? —