Марион Фай

— Вы говорите, точно убивать что-нибудь необходимо, — сказал Роден.

— Необходимо, пока кому-нибудь не удастся выдумать что-нибудь лучше. Я ненавижу скачки, на которых человек не знает что с собой делать, если средства ему не позволяют держать пари. К картам я не намерен пристращаться еще десять лет. На воздушном шаре я никогда не поднимался. Ухаживанье — славная вещь, но, так или иначе, оно так скоро кончается. Девушки так сметливы, что не согласны даром миндальничать. Вообще я не вижу, что человеку остается делать, если он что-нибудь не убивает.

— Ну, на яхте вы найдете небольшую добычу, — сказал Роден.

— В Исландии и Норвегии рыбе нет числа! Я знал человека, который наловил целую тонну форелей в одном из озер Исландии. Ему пришлось наглухо закутаться в сетку, не то мошки и комары его бы заели. И кожа сошла у него с носа и ушей от солнца. Но ему это не было особенно неприятно, и он наколотил-таки тонну форелей.

— Кто их взвешивал? — спросил Гэмпстед.

— Как легко узнать сторонника утилитаризма по самому характеру его вопросов! Если человек и не наловит «целую» тонну, он может сказать, что наловил, а одно почти стоит другого.

— Вы с собой забираете сети? — спросил Роден.

— Нет. У Гэмпстеда не хватило бы терпения. Да и Фритредер недостаточно велик, чтоб увезти рыбу. Но я охотно прозакладаю соверен, что буду что-нибудь убивать всякий день — за исключением воскресений.

О лэди Франсес не было сказано ни слова, хотя было несколько минут, в течение которых Роден и лорд Гэмпстед оставались наедине. Роден решил, что не будет предлагать никаких вопросов, если разговор сам собой не коснется этого предмета, и даже не намекнул ни на кого из членов семьи; но в течение вечера он узнал, что маркиз возвратился из Германии с намерением отдаться своим парламентским обязанностям в течение остатка сессии.

Этим путем Роден узнал, что маркиз, который, едва узнавши о их помолвке, увез свою дочь в Саксонию оставил ее там и возвратился в Лондон. Возвращаясь домой в этот вечер, он думал, что он обязан — отправиться к лорду Кинсбёри, и сказать ему, лично от себя, то, что отец пока еще слышал только от дочери или от жены. Он знал, что человек, увлекший сердце девушки, должен идти к отцу ее и просить позволения продолжать свое ухаживание. Ему казалось, что он обязан исполнить этот долг, несмотря на то, что отец — такое высокопоставленное и могущественное лицо как маркиз Кинсбёри. Исполнить это, до сих пор, было не в его власти. Маркиз узнал новость, тотчас же схватил дочь и увез ее в Германию. Можно было бы написать ему, но Родену казалось, что не так следует исполнить подобную обязанность. Теперь маркиз возвратился в Лондон, и хотя процедура будет неприятная, чувство долга брало верх. На другой день он сообщил мистеру Джирнингэму, что важное частное дело требует его присутствия в Уэст-Энде, и попросил дозволения отлучиться. Утро в этом отделении почтамта, прошло в более глубоком молчании, чем обыкновенно. Крокер собирался с силами для нападения, но до сих пор мужество изменяло ему. Когда Роден надел шляпу и отворил дверь, он сказал: «Засвидетельствуйте мое почтение лорду Гэмпстеду и скажите ему, что я надеюсь, что котлеты ему понравились».

Роден простоял с минуту, держась рукой за дверь, ему хотелось броситься на Крокера, наказать его за дерзость, но он наконец решил, что лучше будет промолчать.