Марк Алданов - комментатор русской классики

Еще в публикации 1930 года «Из записной тетради» Алданов «сделал ряд нравственных упреков в адрес романа “Преступление и наказание”. Особенно подробно он критиковал изображение наказания - каторгу, эпилог. Достоевский лучше, чем кто-либо другой из классиков знал, что такое каторга. Описать ее по-настоящему значило бы вызвать безнадежную путаницу во всем замысле романа, наказание тоже стало бы преступлением, и от идеи очищения страданием осталось бы, вероятно, немного.»[282] А.А. Чернышев говорит, что в этом романе «ситуацию “Преступления и наказания” Алданов переносит во Францию 1930-х годов и обнаруживает, что замыслившего убийство в целях ограбления юношу-анархиста не могут терзать ни духовные, ни нравственные проблемы, что для него лишить другого человека жизни, не оставив улик, - лишь интересная техническая задачка, способ самоутвердиться. Достоевский наделил преступника богатым духовным миром, чувствительностью, Алданов смотрит на своего Альвера трезво и презрительно»[283]. А революционер Вислиценус, перечитывающий в зарубежной командировке Достоевского, вообще многие образы и саму личность Достоевского воспринимает цинично: «Он - враг, и к черту его! Ведь нас он именно “собственными руками задушил бы”. Гениальный романист? Ну, и издавали бы “Преступление и наказание”.»[284].

Заметим, что внутренние монологи главного преступника в этом романе - молодого человека Альвера - передаются от первого лица. И в этой речи читатель слышит не только озлобленные выпады против многих людей, но и акцентированные (кстати, выделенные в тексте курсивом) местоимения «они», «их». Фразы, с одной стороны, передающие отчуждение от мира «сытых», ненавидимого Альвера, с другой стороны, показывающие, как характером своей ненависти он близок к Вислиценусу, ведь под ними он разумеет всё человечество.

Нужно принять во внимание и то, что читателю, даже при наличии внутренних монологов этого персонажа, не ясно, какова истинная природа и целесообразность замышляемого убийства. Мы знакомимся с Альвера только тогда, когда он уже делает первые шаги к убийству - проверяет в работе купленный револьвер. Мы знаем, что перед убийством он читал «Преступление и наказание»: «Томик Достоевского значился под номером 196»[285]. Мы знаем, что для упражнения в стрельбе вырвал страницу из этого романа - эпизод признания Раскольникова: «На полях у этих строк было написано: “Un fameux cretin, celui-là”»[286]. Но мы не понимаем основу его мыслей: «Хорошо было бы для опыта застрелить собаку. Ощущение должно быть, в сущности, почти такое же, и главное отличие относится на счет страха гильотины. Убить человека очень просто: при некоторой привычке убивать можно так, как мясник убивает вола, без дешевеньких рассуждений, без Наполеона, без чьих-то открытий. У средневековых головорезов была такая привычка, и они отлично обходились без всякой философии»[287]. Альвера, с одной стороны, уверен в необходимости убийства. С другой стороны, в его словах раздвоенность: он старается остаться вне подозрений и в то же время проигрывает свою роль на суде, на месте казни. Так, из монологов нам известно, что на возможном суде Альвера собирается предстать в роли «морального идиота»[288]. И если в своей фантазии он предполагал возможность убийства писателя Вермандуа, то отпугнула его только очевидность подозрений: «Я единственный бедный человек, бывающий в его доме...». Более того, чтобы рассеять подозрения, он подумывает даже купить дом своей жертвы и поселиться в нем: «Какой же убийца купит дом, “где его будет посещать кровавый призрак?”. А Вермандуа, если он навестит меня в тюрьме, я скажу, что убил назло Достоевскому». Но также Альвера подумывает и об эффекте убийства: рассчитывает, что известный писатель вставит в свой новый роман сентенцию, что «романы великого славянского моралиста только способствуют развитию преступности среди этих несчастных детей!»[289].