Марк Антоний

— Да просто так, — сказал я. — Я даже не знал, что ты такой отличный парень, если честно. Знал бы — я бы сразу к тебе хорошо относился. Так часто бывает с людьми, очень удивительно…

— Знаменитая философия великолепного Марка Антония, — сказал Публий.

— О, мы тебя и не заметили, па! — ответил я, и сам себе удивился — впервые я назвал его так именно тогда.

— Здравствуй, Лентул, — сказал Нумиций растерянно. Дурная слава моего отца его явно смущала, и он не знал, куда деть взгляд.

— Все будет отлично, мальчики, — сказал Публий. — Все справлялись. В мое время была лишь одна легенда о парне, которого стошнило козьим желудком во время бега.

— Он был, случайно, не из моего рода? — спросил Нумиций, и я захохотал так громко, что с вишневого дерева слетели голуби и взвились в темнеющее небо.

Помню, я правда не очень волновался, и мне было хорошо. А когда Нумиций ушел, и мы его проводили, Публий кликнул раба, велел готовить все для бритья и прогреть лаватрину. Потом он повернулся ко мне и сказал:

— Ты очень хорошо поступил с этим молодым человеком, Марк.

— Правда? — спросил я. — Ну да, вроде как ему тяжело пришлось. Но я его адаптировал. Какой я молодец, да?

Публий посмотрел на меня задумчиво и сказал:

— Тебе нужно сохранить эту свою простоту. Люди покупаются на нее, даже самые недоверчивые. Помогая им, ты помогаешь себе. Когда-нибудь ты сможешь использовать это знакомство себе во благо, и Нумиций будет только рад этому. Быть добрым человеком важно — добрые люди имеют куда больше возможностей использовать других в своих целях.

Я сказал:

— Что-то как-то с такой этикой я незнаком. У меня даже есть подозрения, что…

Публий засмеялся.

— Что?

— Что это не она. И, кстати, тебя не за излишнюю ли доброту выгнали из сената?

Мы засмеялись, и вдруг мимо пронесся ты, радостный и свободный от греческого.

Вот такой был вечер перед Луперкалиями.

Когда я собрался спать, Публий сказал:

— И помни, вступительный взнос в коллегию луперков был весьма значителен. Куда дешевле было бы дать тебе денег на хороший лупанарий.

— Да, — сказал я. — Но в лупанарии у меня не будет шанса прикоснуться к истории. Ну если только деньги у меня будут исключительно на очень старую шлюху.

Публий засмеялся. Шутка ему так понравилась, что он потом долго ее повторял, разве что не при маме.

На рассвете мы уже стояли перед пещерой, к ней вели скользкие, выдолбленные в камне ступеньки, вокруг раскинулась симпатичная, уже тронутая наступающей весной рощица. Погода выдалась отличная, сухая и теплая.

— Хуже нет, — сказал тренер Эмилий. — Чем бегать полуголым по грязи.

— Это кому как, — улыбнулся я, и он сердито взглянул на меня, синие его глаза под нависшими кустистыми бровями еще не слезились, потому как солнце не обрело всю силу. Утренний холодок, обещавший вскоре сойти, изрядно взбадривал. Я спросил Нумиция:

— Ну, как настроение?

Он пожал плечами и неловко, будто неумеючи улыбнулся.

— Лучше, чем я ожидал.

Тренер тяжело вздохнул. Вдруг лицо его переменилось, стало торжественным и спокойным. Теперь у меня язык не поворачивался говорить о нем, как о каком-то там тренере, в моих глазах Эмилий, наконец-то, обрел какую-то правильную, жреческую недосягаемость.

— Юноши, — сказал он, и скрипучесть ушла из его голоса вовсе. — Вы готовились к этому дню, и вот он настал. Вы — лучшая молодежь Рима, от вас зависит, будет ли этот год удачным и плодородным, будем ли мы радоваться, собирая урожай и встречая новое поколение. И вам отдана великая честь подняться сейчас в эту пещеру и свершить то, что должно. Теперь будьте достойны это великой чести, оказанной вам.

Из ворчливого старикашки он превратился в степенного и серьезного старца.

Его речь, по-видимому, должна была воодушевить нас, но вместо этого — смутила еще больше. Не нужно таких резких перевоплощений. Я почувствовал, как все мы одинаково сильно и по-детски заволновались. На нас лежала большая ответственность, и действия, в общем-то, были просты, но именно в самом простом ошибиться больнее всего.

Мы с ребятами переглядывались, надеясь, что тренер Эмилий вернется в свое прежнее состояние и подбодрит нас хорошеньким пинком, но он только улыбнулся нам и велел рабам подвести к нам четырех белых козлов и двух собак. Вернее, двух коз и двух козлов, а затем и кобеля и суку.

Честь вести наверх кобеля выпала мне. Это была ласковая, домашняя собака, и я вспомнил о Пироженке.

— Ну извини, — сказал я. — Такие правила.

Пес радостно мне гавкнул. Они, суки (и кобели тоже) иногда будто бы совсем отчетливо понимают нашу речь, и все-все знают про нас. Ужасное чувство — предать существо, так безгранично тебе доверяющее.

Думаю, Брут чувствовал примерно то же самое, сам знаешь когда.