Марк Антоний

Воздух был прохладен и свеж, уже пробилась кое-где молоденькая травка, такая же хрупкая и очаровательная, как всякая юность. Деревца в роще оставались еще совершенно голыми, но роща была заселена ими так густо, что ветви, переплетаясь, надежно охраняли ее от посторонних взглядов. Мы поднимались все выше, внизу сновали люди, они уже начали готовить жаровни для жертвенной трапезы. Эти люди показались мне вдруг такими приятно маленькими.

Тренер Эмилий стоял внизу и смотрел на нас, не отрываясь, будто отец, провожающий сыновей на войну.

Валерий сказал:

— Пиздец, если честно, я так волнуюсь.

— А сквернословить можно? — спросил Ливий, с самого начала очень переживавший по поводу правил и всего такого.

— Ну да.

— Точно можно?

— Не знаю, я, как ты понимаешь, не спрашивал.

Нумиций сказал:

— Антоний, мне кажется, я не смогу засмеяться.

— Ну, — пожал плечами я. — Никто не требует от тебя искреннего смеха. Можешь делать вид.

— А можно так? — спросил Ливий, все еще ожидавший божественного наказания хоть за что-нибудь.

— Да ребята, — сказал я. — Не надо париться, это здоровский дикий праздник, на котором надо хорошенько веселиться! Чего все такие серьезные?

Самый старший из нас, Атилий, парень, который с нами не общался, и сейчас шел молча, неся перед собой зажженный факел. Все смотрели на него с уважением, он уже был там и все знает. Коза Нумиция вдруг стала упираться и бить копытами по камням.

— А она ловчее тебя, — сказал Валерий.

— Да просто дай ей пинка!

Вход в пещеру был все ближе, а роща и люди внизу казались все меньше, и все ярче становилось рассветное небо, залитое сначала розовым, а затем и красным. Сердце мое билось так сильно и вольно, радостное предвкушение сменялось волнением. Я подумал, что тоже никогда не смогу засмеяться, как надо. Слишком уж все серьезно.

Нет, великолепный Марк Антоний, вспомни собственные замечательные слова: здоровский праздник, дикий и веселый. Чего все такие серьезные? Надо веселиться.

Пещера дохнула на нас холодом и темнотой, но, главное, тем самым ощущением, о котором говорил тренер Эмилий — многие и многие поколения сменяли друг друга, а молодые люди входили сюда и совершали то, что совершим и мы. И божество нисходило на них, и они становились божественными, хотя бы на короткое время.

А вдруг я не стану божественным? Этого я очень боялся. У входа Атилий выставил факел вперед, обдав пещеру золотым светом. Такой серьезный, подумал я, как ты будешь смеяться?

Я прошептал кому-то, то ли Валерию, то ли Корнелию, не помню:

— А если факел всего один, какова вероятность, что мы будем натыкаться на стены, как слепые котята?

— Весьма большая, — ответил мне кто-то из них. — Но ты бы лучше подумал, как в этой темени мы будем разделывать животных.

Ох, разделывать животных. Нумиций сказал:

— Я не смогу.

Он прошептал это почти одними губами, но я ответил довольно громко.

— Сможешь, конечно, в чем вопрос? Ты мужчина, который может зарезать кого угодно.

— Конкретно он или вообще мужчина? — спросил Ливий. Я засмеялся, а потом у меня вдруг перехватило дыхание, потому что я услышал эхо своего голоса.

Атилий поставил факел на держатель в середине пещеры, и вот мы уже стоим в круге света, неверном, неровном, чем дальше, тем тусклее и таинственнее.

Пещера показалась мне тогда очень большой. На потолке я видел какие-то росписи, но не мог рассмотреть, что именно изображено. Геометрические орнаменты, какие-то животные, все такое древнее и странное.

В пещере было очень холодно. Кто-то из ребят начал кашлять. Я весь моментально продрог и не знал, куда себя деть, как размяться. А ведь предстояло стоять здесь в одной козлиной шкуре.

Мы все ждали, когда Атилий, наш старший, заговорит, но он молчал. В центре стоял каменный алтарь, на нем лежали ритуальные ножи, красиво загнутые, с резьбой. Я бы посмотрел все эти вещи, покрутил их в руках, но боялся и пошевелиться.

На меня напала такая скованность, будто я — Нумиций, и вовсе не подхожу для таких праздников. Пес тесно прижался ко мне. Это была красивая белая собака с единственным черным пятном на груди. Я погладил кобеля по голове, и сердце мое заболело. В нашей стране участь собаки — незавидна, еще с давних времен тянется вражда римлян и псов.

Если мы будем так по-дурацки мяться здесь, ничего чудесного не произойдет, подумал я. Я наклонился к Нумицию и сказал:

— Будет весело, я уверен. Расслабляйся давай.

— Легко сказать, — ответил Нумиций.

Ох, как я завидовал Атилию, стоявшему у факела. Его грел огонь.

А мы замерзали в этой темноте. Я все вертел головой, пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть, но сам образ пещеры ускользал от меня. Я слышал, как где-то далеко падают капли — будто бьется чье-то слабое сердце. Атилий все не давал команду, а мы не решались выказывать свое недовольство и нетерпение.

Я замерзал все сильнее, мне хотелось двигаться, и я подпрыгивал на месте.

Какой золотой был свет — круг за которым ничего нет. Я боялся сделать шаг назад, мне казалось, что я провалюсь — не очень понятно, куда, но точно — провалюсь.