Марк Антоний

Видишь, как я облажался? Какое нелепое самоубийство. У Брута получилось куда лучше, он умер достойно.

Диомед замер на пороге в нерешительности. Он был совсем еще молодой человек, и я видел, что ему противен вид крови.

Он сказал:

— Я от царицы.

— О боги, неужто ты — мое предсмертное видение?

— Она жива.

И я, хоть это и значило, что моя детка меня предала, обрадовался, как ребенок.

— Правда? — крикнул я так, что огонь в животе разлился прямо до груди. — Тогда забери меня с собой! Дай мне увидеться с ней!

— Для этого я и пришел, — ответил Диомед, ему явно было неловко, а я стал таким невероятно счастливым, что готов был его расцеловать. И пусть привкус крови во рту становился сильнее, я продолжал болтать.

— Она жива, да? Жива? И здорова? С ней все в порядке?

Диомед только кивал.

Когда слуги несли меня на руках в царскую усыпальницу, где укрылась моя детка, я поднимал руку, с большим трудом, к слову, и махал всем проходящим мимо, приветствуя их.

Приветствуя и прощаясь. Да, в конце концов, нужно уметь оканчивать представление, и быть приветливым даже в момент расставания.

В гробницу меня поднимали на веревках. Это было весело. Кровотечение еще больше усилилось, но боль неожиданно почти прошла. Помню мою детку, она тоже была в тумане, в приятном белом облаке, и сквозь неясные очертания проступали ее нежные руки, вцепившиеся в веревки.

А я весь тянулся к ней.

— Клеопатра, — бормотал я. — Клеопатра, здравствуй.

Когда я оказался внутри, она принялась целовать меня и вся перемазалась в крови. А на ладонях у нее были длинные ссадины от веревок.

— Бедный мой маленький бычок, — говорила она. А я отвечал, что теперь мне намного лучше. А она все кричала, царапала себя, и я говорил:

— Будь осторожнее, тебе же больно.

И от этого бедной моей детке становилось еще хуже.

Я потерял способность различать запахи, кроме запаха крови, зрение стало странным и туманным, звуки доходили до меня будто сквозь вату, руки онемели.

Но сознание оставалось ясным.

— Мой господин, супруг и император, — говорила она, плача, и терлась, как кошка, о мой живот. — Тебе больно, о как тебе больно.

— Совсем нет, — сказал я. — У тебя вся щека в крови.

Я протянул руку и пальцем вывел на ее щеке неприличное слово. Она засмеялась сквозь слезы:

— Ты прежний.

— Откуда ты знаешь, что там?

— По выражению твоего лица.

Мы не говорили о предательстве. Разве это нужно?

Ни о чем особенно важном мы вообще не беседовали. Вот сейчас она лежит рядом со мной и уже не плачет. И я не плачу. И вообще мне даже хорошо.

Теперь я думаю: глаза должны быть открыты. Это совсем-совсем не страшно — умереть, не закрывая глаза.

Вот, со скуки я и решил надиктовать конец этого письма. Скучно погибать, не думал, что так будет. Не столько мучительно, сколько уныло.

Но, в целом, настроение почти хорошее, просто поверь мне.

Не знаю, что написать еще. Что-то важное? Или красивое? Я все время думаю о том, как буду выглядеть — этого слишком много в моей жизни. Но у меня нет никаких идей — смерть это просто смерть.

Разве что одна мысль, которая меня донимает, хочется ее высказать, хотя и не знаю, почему. Казалось бы, все это не относится к ситуации напрямую, но будто бы не скажу этого — не успокоюсь.

Вот, перед смертью думаю о смешных историях, можешь себе представить? Помнишь ли ты, откуда у Публия взялось прозвище "Сура"? На латыни значит "голень", если вдруг это решит перечитать моя детка — не самое употребляемое слово, вряд ли она его знает и запомнит.

Как-то раз (по-моему, тогда он служил квестором, и было это еще при Сулле) Публий знатно проворовался, утащил из казны так много, что это заметили даже несмотря на то, что был он родственником самого диктатора. Когда на суде его спросили, какие же он приведет оправдания по поводу вышеизложенного, Публий пожал плечами и сказал:

— Никаких оправданий не приведу. Кроме как, подождите-подождите, вот!

И он стукнул себя по голени, как делают пацаны, пропустив мяч в игре.

Я, мол, промахнулся, но ничего — бывает.

Бывает.

Какой же он мудрый человек, наш с тобой отчим. Думаю, так и нужно реагировать на все на свете. Упустил мяч — бывает.

Если б я мог стукнуть себя по голени, то так бы и сделал. Представляешь себе, как глубокая правда жизни заключена в этой истории?

Но, впрочем, я начинаю уставать.

Будь здоров, хотя это нам обоим уже совершенно необязательно. Как бы так завершить не слишком пафосно, я даже и не знаю. До скорого!

У меня весьма трепетное отношение к историям, и я не люблю те из них, которые не завершены по-настоящему. Для сохранения композиции, мне стоило бы адресовать письмо Беренике или, может быть, брату Антония, однако я не уверена, что могу играть с мертвыми так же ловко, как и он, а тем более — сейчас.

Может быть, письмо должно предназначаться самому Антонию. Впрочем, этого я тоже не хочу. Теперь, незадолго перед тем, как этот мир покину и я, меня заботит окончание его истории.