Марк Антоний

И вот он сказал:

— Я сделаю это.

— Сделаешь? — спросил я. Он кивнул. Я хлопнул его по плечу.

— Даже не знаю, что сказать напоследок, — вдохнул я.

— Скажи: благодарю тебя, Эрот, за твою верную службу.

— Ну, это само собой разумеется.

— Но ты скажи.

Я торжественно произнес:

— Благодарю тебя, Эрот, за твою верную службу.

И вдруг понял: сейчас я умру. Вот он, этот момент, страшное таинство. Сейчас я узнаю самый главный секрет. Отойду, так сказать, к большинству.

Сначала я закрыл глаза, потом подумал: это же нарушит мой уговор с самим собой, все не произойдет случайно, если я решу зажмуриться. Тогда я отвернул голову и крикнул:

— Бей!

Я ждал боли, но ее не последовало. Никакой боли, никакого удара — вообще ничего. Зато меня обрызгало теплой кровью.

Я повернулся и увидел Эрота, весь он был в крови — меч он воткнул себе в горло, очень брутально. Я не успел его поймать прежде, чем он упал, хотел разозлиться, а не смог.

Тем более, что Эрот был уже мертв — глаза неподвижны и, кстати, открыты. Я поаккуратнее уложил его на полу и вытащил меч.

— Бедный друг! — воскликнул я. — Спасибо, что учишь меня, как быть, раз уж не можешь мне помочь!

Спасибо.

Нет, в самом деле.

Я смотрел на него и думал: какой ты смелый. Куда смелее меня.

Тога моя была забрызгана кровью и совсем потеряла свой вид. Ну вот. Зря переодевался. Зато белые кроссовки чудом остались чистыми, веришь ли — ни пятнышка.

Я обтер меч о тунику Эрота, посмотрел на него задумчиво.

Как-то ведь справился Брут, правильно? И Катон справился тоже. И многие до них. В конце концов, собственноручно разобраться с самим собой, великолепный Марк Антоний, не мечтал ли ты об этом никогда?

О, ты мечтал.

Но я решил не вспоминать всю херню, за которую себя когда-либо ненавидел. Встал у кровати, чтобы умереть, упав на мягкие подушки, глянул в окно — на разгорающееся утро и, наконец, сделал это.

Не буду тебе лгать, я колебался, то отводил меч, то снова приставлял к животу, не сразу нанес удар. Но я смог, Луций, милый мой друг, смог. Сначала я вовсе не почувствовал боли, только мерзкое ощущение расходящейся плоти, ни на что в мире не похожее и ни с чем не сравнимое.

Я не поверил, что справился, и вдруг услышал стук крови по полу, увидел красные пятна на своих белых кроссовках.

Нет, больно не было совсем. Я бывал ранен, разумеется, и часто оно чувствовалось куда неприятней. А тут я, скорее, просто растерялся. Но надо было еще вытащить меч.

И с этим, хоть оно и было куда отвратительнее, я справился тоже. Упал на кровать и уставился в потолок. Когда я вытащил меч, кровь хлестнула из меня бурным потоком, но стоило лечь, как она унялась, и я почувствовал, как холодеет в животе. Это могло значить, что я умираю. Или что горячая кровь больше не течет. Я не знал и предложил себе не вдаваться в подробности.

Закрыть или открыть глаза, вот что волновало меня больше всего. И еще: а как же значимость момента?

Потолок кружился, меня тошнило, сердце в груди бешено скакало. Но ничего особенно ужасного не происходило. Неужели смерть не страшная, подумал я.

Ну ладно бы не очень, а так — совсем-совсем.

Я почувствовал, что меня клонит в сон, очень приятно, так бывает, когда решаешь вздремнуть после обеда — разморило, вот как оно называется.

И никакой боли, я тебе клянусь.

В таком случае, подумал я, смерть весьма неплохая, и бояться ее не надо. И я решил закрыть глаза, раз уж мне вздумалось уснуть.

Через какое-то время очнулся, и дело обернулось уже совсем по-другому. Я проснулся (давай назовем это так) весь в холодном поту, меня трясло, а боль была нестерпимой, словно резали меня прямо сейчас. Все тело горело, только руки и ноги были невероятно холодными, в животе же разливался чистый огонь.

Теперь я подумал: как мучительно умирать!

Как страшно!

Вокруг меня собрались люди, но я видел их будто бы сквозь туман, и до сих пор мое зрение не наладилось вполне и уже, я полагаю, не наладится. Но этот туман мягок и приятен, тогда же он, молочно-белый, неровный, где меньше, где больше — испугал меня.

— Друзья! — крикнул я. — Прошу вас! Помогите мне! Мне больно! Кто-нибудь, вонзите меч мне в грудь! Прошу вас!

Я даже не понимал, к кому я обращаюсь. Были то слуги или в действительности мои друзья, или друзья моей детки — неважно.

Я кричал, просил, умолял, ругался.

— Блядь! — рявкнул я. — Какие ж вы все трусливые суки! Прикончите меня уже кто-нибудь! Ну хоть бы один еблан согласился!

Но все они, кто раньше, кто позже, покинули спальню и я, сгорая от боли, остался совсем один. Я попытался встать и поднять с пола меч, но ноги отнялись, я их совершенно не чувствовал, все равно, что пытаться опереться на воздух.

Тогда я горько заплакал, оставшись абсолютно беспомощным, я принялся молить богов о смерти. Мне было так больно.

Не знаю, сколько я там пролежал, совершенно никому не нужный, пока дверь вдруг не открылась, и ко мне не вошел Диомед, один из царских писцов в сопровождении рабов.

Я хотел крикнуть ему:

— Привет!

Но вырвались из горла какие-то невнятные звуки, спустя пару секунд, я совладал с языком.

— Диомед! Пожалуйста, дружок, ты не мог бы мне помочь?