Марк Антоний

У меня есть теория: так и выглядит любовь. Когда больно тебе не за себя самого, не за свою печальную судьбу, а за кого-то другого. О, эта тоска, освобожденная от мыслей о будущем. Так выглядит чистая смерть, картина, в которой нет уже страдающего тебя.

Больно мне оттого, что с моей бедной деткой случилось то, чего она так боялась.

Больно мне оттого, что она ничего не чувствует.

Больно мне оттого, что ее сердце не бьется.

А не за себя.

В любом случае, я, когда мне поднадоело горько плакать, вскричал:

— Что же ты еще медлишь, Антоний? Ведь судьба отняла у тебя последний и единственный повод дорожить жизнью и цепляться за нее!

Конец игры. Финал представления.

И все-таки, хитрю, немного я себя пожалел — некому было поцеловать меня на прощание и проводить до самого порога смерти. Я-то надеялся, что мы будем вместе. Я собирался убить ее, а потом себя — в ту же минуту. Или, например, она выпила бы яд, а я вонзил бы меч себе в живот, и была бы у нас еще пара драгоценных секунд вместе.

Может быть, я даже успел бы взять ее за руку и почувствовать, как она холодеет.

Страшно? Еще бы.

Но и хорошо, и правильно. А в одиночестве не стоит ни жить, ни умирать.

Впрочем, для всех этих рассуждений у меня не так уж много времени. Я пишу тебе и забываю, что должен умереть. А ведь скоро Октавиан будет здесь. Ему не придется долго осаждать дворец — я не стану его утомлять своим упрямством. В конце концов, зачем терять его и мое время?

В общем, я отряхнул коленки и пошел в нашу спальню. Там я скинул доспехи, переоделся в чистое и натянул свои белые кроссовки.

Хотелось выглядеть красиво. Я призвал слуг облачить меня в тогу, потом передумал и снова взял красный военный плащ. И снова передумал.

Раз уж я собрался уйти римским способом, необходимо было одеться соответственно.

С другой стороны, попорчу тогу кровью. Ее ведь жаль.

И кроссовки жаль, но уж без них я никак не мог обойтись. Я спросил у раба:

— Плащ или тога?

— Не знаю, господин, — ответил он.

Я сказал:

— Ладно, если плащ, надо опять переодеваться, а мне лень. Давай-ка облачи меня в тогу опять, и складки сделай красивые на этот раз.

Когда дело было сделано, я взглянул на себя в зеркало, но вдруг не узнал. Что это за человек? Кто он такой? Красив он или безобразен? Я ничего не понимал — собственное лицо казалось мне совсем незнакомым.

Я спросил у раба:

— Прекрасен ли я?

— Да, господин, — ответил он. — Ты прекрасен.

Но чего еще ждать от проклятого раба?

Захотелось надолго замереть перед зеркалом, посчитать седые волосы, родинки, шрамы — все это исчезнет так скоро.

О, если бы у меня было столько времени, чтобы изучить себя. Почему я не проводил у зеркала целые дни? Почему, например, не знаю я сейчас, за левым ухом у меня родинка или за правым. Фульвия говорила, что за каким-то ухом, но все-таки — за каким? Она часто целовала эту родинку, но я не помню, на какой стороне.

Впрочем, довольно скоро меня накрыла новая волна горя, и я вскричал:

— Ах, Клеопатра, не разлука с тобою меня сокрушает, ибо скоро я буду в том же месте, где ты, но как мог я, великий полководец, позволить женщине превзойти меня решимостью?!

И тут же добавил:

— Сука, ну почему мне так больно?

Почему так больно?

Вот и все, подумал я, теперь — уже окончательно. Красивый финал? Как ты считаешь? Тебе он нравится? Или нужно написать что-то еще?

Я призвал Эрота и, вот, слышу теперь его шаги. Сейчас я вручу ему меч, и он сделает все, что нужно.

Хотел написать тебе: спокойной ночи. Но сейчас ведь раннее утро.

Впрочем, если я не ошибаюсь, у тебя всегда ночь. Письмо, пожалуй, оставлю при себе.

Один только вопрос остается: открыты должны быть глаза или закрыты?

Впрочем, думаю, оставлю его на откуп Фортуны, как получится, так и получится.

Прощай, Луций. Или теперь лучше сказать: здравствуй?

Твой брат, Марк Антоний.

После написанного: можешь себе представить, я еще жив! Настроение хорошее, самочувствие — лучше, чем я ожидал. Даже не уверен, что умираю. Впрочем, пишу я не сам, а диктую письмо Хармион. Надеюсь, она не допускает ошибок.

Странно, мы так боимся чего-нибудь, а когда это с нами случается, то все оборачивается далеко не так страшно, как казалось. Наоборот, сейчас я чувствую такую легкость. Если это смерть, то она приятнее многих моих ранений.

Впрочем, рана оказалась недостаточно глубокой.

С другой стороны, стоит все рассказать с самого начала.

Я позвал Эрота и сказал ему, мол, пора, друг мой, теперь без выполнения твоего обещания мне уже никуда.

Я протянул ему меч и сказал:

— Давай, сделай уже, и весь день свободен.

Не было ни слез, ни дрожи — я как будто и не осознавал важность момента. Эрот помолчал. Я всучил ему этот ебаный меч, и только тут он поднял взгляд.

— Господин, я не могу.

— Все ты можешь, не пизди.

Мы посмотрели друг на друга. Я улыбнулся ему, а он сказал:

— Я рад, что мне выдалось служить тебе.

Я сказал:

— Точняк. Ты один из лучших моих друзей.

— Если бы я был достоин.

— Прекрати делать вид, что ты еще раб! Все так и будут про тебя думать!

Мы захохотали, я чуть не упал, и еще долго мое тело сотрясали спазмы. Еще, и это важно, я впервые видел, как Эрот смеется.