Марк Антоний

Моя детка проводит время со своими служанками, составляет описи ядов. Кажется, у нее есть какой-то подходящий вариант. Я еще спрошу, что она задумала. Впрочем, теперь я все меньше и меньше уверен, что она решится.

Даже самый милосердный яд приводит к смерти, таково уж его назначение.

А она не так боится боли, как хочет думать. Куда больше моя детка опасается исчезнуть без следа.

Хотел закончить это письмо, ибо не знаю, что еще написать тебе, кажется, что все важное уже сказано, и остается только повторить: я тебя люблю, я всех люблю, я люблю любить.

Тем более, что самое невероятное случится завтра утром, и мне надо быть в форме, чтобы показать себя хорошо — не могу позволить себе засидеться за письмом. Я столько пребывал в праздности, хочется подвигаться, размяться, вот как сегодня.

Так вот, я решил выспаться и собирался вздремнуть, а письмо завершить уже утром. Всяко, знаешь, привести мысли в порядок будет полезно.

А потом произошло нечто удивительное и печальное, ты даже не представляешь, насколько. Около полуночи, когда официально начался новый день, вероятно, день моей смерти, я услышал прекрасную мелодию.

Сначала я не понимал, откуда она льется, и все думал, что это внизу продолжается пир. Но звон цимбал и нежный свист флейты доносились не из дворца, дворец, напротив, притих и затаился, все затаилось. Я подбежал к окну, распахнул его как можно шире.

В стройном многоголосии музыкальных инструментов все яснее и яснее проступала знакомая мне по въезду в Эфес мелодия.

Все вспомнилось мне сразу. Я повторил про себя тихонько:

— Я Диониса зову, оглашенного криками «эйа»!

Перворожденный и триждырожденный, двусущий владыка,

Неизреченный, неистовый. тайный, двухвидный, двурогий,

В пышном плюще, быколикий, «эвой» восклицающий, бурный,

Мяса вкуситель кровавого, чистый, трехлетний, увитый

Лозами, полными гроздьев, — тебя Ферсефоны с Зевесом

Неизреченное ложе, о бог Евбулей, породило

Вместе с пестуньями, что опоясаны дивно, внемли же

Гласу молитвы моей и повей, беспорочный и сладкий,

Ты, о блаженный, ко мне благосклонное сердце имея!

Да, определенно, та самая музыка, разбавляемая экстатическими вскриками, хлопками в ладоши, стонами и смехом.

Как стало шумно! Я ощутил сильный аромат плюща, прохладный, нежный и свежий, столь благоприятный для жаркой ночи, что я готов был возблагодарить чудное видение, сколь бы зловещим оно ни было.

Впрочем, что зловещего может быть в том, что известно заранее?

Голосили люди, хотя улица была совершенно пуста — ни человека, ни тени человека. Запах пота, запах плюща, запах погоняемых быков, запах вина, согласно им, Александрия должна была быть наводнена праздничной толпой.

Но дионисийское шествие, если только оно было в самом деле, оказалось невидимым.

Я метнулся к сундуку, достал из него свои позолоченные рога. Мне было нечем их закрепить, но я так крепко прижал рога к голове, что стало больно. Вот так я и подошел к окну снова.

Музыка становилась все сильнее, смех все громче, они доносились до меня так, словно бы по улице в действительности шествовал бог с его приспешниками и почитателями.

Я стоял, прижав рога к голове, и думал: это Дионис, он здесь, мой бог. Какое чудо: хоть раз увидеть бога, а тем более, бога, которому сам поклонялся.

Не увидеть, конечно, нет, но услышать.

Звуки удалялись, будто бы шествие направлялось к воротам города, в ту сторону, где спал, должно быть, Октавиан. Или не спал, а размышлял о завтрашнем дне и слушал. И слышал.

Как печально, думал я, но тоже правильно и красиво. Вот меня оставляет мой бог, не одного лишь меня, а город, который я люблю так страстно.

Завтра закончится вообще все, а сегодня закончился только бог.

Звон, пение, вскрики! Все совершенно реально, я ручаюсь за свои чувства, я не сошел с ума. Может ли быть, что он едет там в колеснице, и рога его такие же золотые, как мои?

И вдруг все смолкло, исчезло, растворилось в жаркой ночи, снова превратившейся в муку. Прохладный запах плюща, нежный свист флейты — пропало все, и я остался один, стоял, прижимая рога к голове. Вдруг я почувствовал: здесь моя детка.

Я обернулся и увидел, что она стоит у двери и плачет.

Я спросил, не убирая рогов от головы:

— Ты тоже это слышала?

Должно быть, я выглядел очень глупо.

Она кивнула.

Я сказал:

— Бог нас с тобой покинул.

Моя детка ответила:

— Никакой надежды.

Я сказал:

— Иди сюда, я так тебя люблю.

И она, послушная мне, подошла и, встав на цыпочки, положила голову мне на плечо. Было тихо-тихо. Так тихо, что звук ее дыхания, биение ее сердца — звучали совершенно очевидно. И от этого больно было вдвойне.

Так мы стояли долго-долго, в глупой надежде, что бог вернется.

Потом я сказал:

— Тебе так неудобно.

А она сказала:

— Это неважно.

И мы снова слушали, но уже только биение своих сердец. Обнимая ее, я подумал: если бог покидает меня, значит он был со мной все это время. Нет, так сказать, худа без добра. Какой великолепный Марк Антоний без собственного бога под боком?

Еще я подумал: умирая, нужно закрыть глаза или наоборот?