Марк Антоний

— Вот, сынок, — говорил я ему. — Вот как веселятся. Ты теперь мужчина, пей вдоволь, и давай найдем тебе красивую девушку!

— Папа, я не уверен, что нужно…

— Нужно! Обязательно нужно! Я хочу, чтобы ты изведал все лучшие стороны жизни!

Я рекомендовал ему быть расточительным, веселым, учил его закатывать пиры. Может, отец и должен научить своего ребенка бережливости и аккуратности, но только если у искомого ребенка планируется долгая счастливая жизнь.

А если ему некуда будет применить эти чудесные навыки, то, что ж, зачем нагружать ими его голову?

Пусть веселится, в этом и состоит вся радость бытия.

Веселиться, бухать, быть с родными и близкими, что-то придумывать, побеждать, вовремя сказать отличную речь — в мире так много хорошего. Я хотел показать Антиллу, насколько.

А с моей деткой мы часто вспоминали Цезаря.

— Как думаешь, — спрашивал я. — Что бы Цезарь делал в нашей ситуации?

— Самое ужасное, что я все время думаю: он бы нашел какой-нибудь выход.

Мы научились крепко держаться за руки.

Как редко выпускал я тогда ее маленькую лапку.

Моя детка сказала:

— Но, может быть, он бы выдержал это испытание хуже нас. Цезарь всегда боялся ждать смерти. В этом смысле все для него сложилось хорошо.

— Да, — сказал я. — Он мечтал умереть быстро. Но, думаю, не так мучительно.

— И все-таки он сошел бы здесь с ума.

А мы жили и радовались нашей красивой Александрии.

— Прекрасный город, — сказал я. — Спасибо, что показала мне его.

— Да, — ответила мне моя детка. — Лучший в мире.

— Не, лучший в мире — все-таки Рим.

— А ты бы хотел там умереть?

Я тогда задумался. Хотел бы я там умереть? Сказать сложно. Вся моя жизнь была связана с Римом, а умирал я на чужбине.

И Александрия, надо сказать, прекрасный город для смерти — такой исступленно красивый и наполненный мудростью ушедших веков. Один только факт очень отрезвлял: большинство людей, чьи труды хранятся в Александрийской библиотеке, давным-давно мертвы.

Да и вообще, как любила повторять моя детка, во всем мире живет так мало людей по сравнению с количеством почившего и истлевшего народу. Или, как говорят у нас, когда умирает человек: отошел к большинству.

Большинство ведь там, за завесой. А мы маленькие, и нас мало. В Александрии это остро понимаешь. Здесь смерть вообще ближе, может, потому что египтяне так на ней помешаны.

Но как прекрасно это место с точки зрения последнего взгляда — какие рассветы, какие закаты, какие виды в целом.

В Риме, наверное, все было бы тягостно. А в Александрии — легко.

Но люблю ли я этот город больше? Да нет. Нельзя так сказать. Рим — моя жизнь, Александрия — моя смерть. Там все началось, здесь же — закончится.

Люди говорят: все происходит в правильное время. Но они забывают, что также все происходит в правильном месте.

Вот как мы с моей деткой провели много месяцев в нашей беззащитной фактически стране.

Много радовались и иногда забывали о смерти.

Что я могу рассказать тебе о том времени? Я многое понял, но не про себя, а про мир вообще, про то, что жизнь есть жизнь, что бы там ни случилось. И ни одно горе не в силах окончательно меня надломить.

Ну, не скажу, что я образец душевной целостности, но я все еще люблю ту судьбу, которая была дана мне богами. И, серьезно тебе говорю, она не горькая.

Все в моей жизни было как надо. И ее окончание — разумное продолжение ее начала. Невозможно написать дурную историю о самом себе, небесные драматурги знают, что делают.

Вот что я понял: любовь остается, веселье остается, радость остается, остаются друзья и дети, остаются вещи, которые не выскажешь словами.

Ты, наверное, скажешь: а что я тогда ною? А я тебе отвечу: мне все равно больно. Но мне не только больно, и это главное.

Я хорошо провел последние месяцы, я любил, я очень сильно любил. Я успел попрощаться. А что еще нужно человеку в последние времена? Вот, сначала ушел в отрыв, а потом придумал писать тебе, и это тоже правильно — вспомнить все и задуматься.

Не такой уж я поверхностный человек, на самом деле. Это приятно.

Прости меня, пожалуйста, я отвлекся.

Ты, наверное, и не заметишь, ведь для тебя мое письмо непрерывно. Но, вот, я уходил. Марк Фослий, награжденный сегодня золотыми доспехами, дал деру вместе с подарком. И не просто куда-нибудь, а, конечно, к щенуле.

Благостное ли у меня настроение теперь?

Вроде как этот великолепный Марк Антоний только что доказывал тебе, как он счастлив, и как он никого не винит! Разве не чудо он, великолепный Марк Антоний?

А теперь мне так обидно, и я думаю: вот ты паскудный предатель, как мог ты кинуть меня, да еще так мерзко?

Надо справиться с собой, ну почему я такой несовершенный и непоследовательный?

Не знаю, теперь я думаю, надо было быть чуть менее щедрым. А с другой стороны — почему? Разве не сражался этот воин храбро? И разве не заслужил он каждого грана золота?

Молодчина мужик, и все мы правильно сделали с моей деткой. Зачем зря погибать такой смелости? Ему еще жить и сражаться.