Марк Антоний

Так я и сказал моей детке:

— Он испугался! Испугался!

Я потряс письмом перед ее носом.

— Испугался, можешь себе представить! Ссыкло!

Моя детка положила руку мне на лоб.

— У тебя жар, Антоний!

Она печалилась, а я смеялся. Шутка, по-моему, удалась.

— Это письмо надо спрятать, — сказал я. — Мы его оставим потомкам, которые поймут, какой щенуля все-таки трус.

— Будущее будет таким, каким его хочет видеть Октавиан, — сказала моя детка. — И мы будем такими, какими он хочет нас видеть. Мертвые всегда находятся во власти живых.

— О, — сказал я. — Моя милая Клеопатра, ты говоришь так, будто это какой-то серьезный вопрос. Разве есть какая-нибудь разница?

Она вывернулась из моих рук и сказала, что ей необходимо заняться подготовкой. Так она называла свои эксперименты с ядами.

— Не хочу умирать, — сказала она мне напоследок, вдруг вся отвердев, всем телом, будто бы настоящий окоченевший труп. — Не трогай меня, я не хочу умирать.

Одно с другим вроде бы и не связано, а на самом деле — связано.

Могу ли я утешить ее в горе? Как думаешь? С одной стороны, всегда ты один наедине со своей смертью. С другой стороны, разве не нужны нам тепло и ласка, если уж любовь — такой страшный враг смерти.

Сложно сказать. Думаю, я умру завтра, и теперь всего мне недостаточно — вина, еды, моей женщины. Хочется успеть важное и не тратить время на мелочи. Казалось бы, я не должен тогда писать тебе и разговаривать с мертвым, какой в этом высокий смысл, если уж скоро мы будем вместе или не будем вообще?

Но я этого хочу, не знаю, почему, просто так я успокаиваюсь и радуюсь, и прикасаюсь еще раз к моей жизни, и кидаю на нее последний взгляд.

Завтра я дам бой Октавиану, и это будет финальный бой. Так я умру. Великое облегчение знать, как именно умрешь. И не придется делать это собственной рукой.

За ужином я столько съел и выпил, что теперь мне плохо. Не хватало еще мучиться болями в животе перед финалом всего представления. Но я, опять-таки, не жалею.

Знаешь, чего я хочу? Виноградной газировки. Только стаканчик, не больше, но у нас все закончилось. Надо же, всего вдоволь, а виноградной газировки ни капли даже. Может, поэтому я так сильно ее хочу?

Она такая фиолетовая, поэтому выпить я ее хочу из пластикового прозрачного стаканчика. И чтобы пузырьки лопались на языке. И чтобы сладость еще долго оставалась в горле.

Велел Эроту обыскать все, может, он что-то найдет. Помнишь, мы пили с тобой такую в детстве? Там на бутылке, на этикетке, виноград с мультяшными глазами и дугой-улыбочкой.

Как же ж она называлась?

Хочу такую.

А рабам своим я сказал:

— Давайте мне чего-нибудь пожирнее, кто знает, кого вам потчевать завтра, щенулю Октавиана или его друга Пухляша. А я стану мертвым, а потом обращусь в пепел, и тела моего не останется тоже.

Друзья мои распереживались, и я утешил их, сказав, как люблю и ценю своих людей, всех вместе и каждого в отдельности.

— Завтра, — сказал я. — Никого из вас я не возьму с собой. Я иду умереть, а вы должны жить. И рассказать обо мне потом вашим детям, детям ваших детей и прочим отпрыскам, будьте уж добры.

А ведь когда-то я обещал им, что они умрут со мной.

Да, когда-то — ведь даже не так давно.

После моего возвращения в Александрию. Тогда я первым делом отпраздновал совершеннолетие Антилла, отпраздновал шумно, с народными гуляньями. Мой старший сын надел тогу, надо же! Можешь ты себе это представить? Не то чтобы мне хотелось поддержать так народ — что толку от мальчишки, которому только исполнилось шестнадцать.

Я просто подумал: вдруг не успею увидеть, какой он будет в тоге, какой чувак из него вырастет прикольный.

Совершеннолетие Антилла мы отпраздновали раньше времени и не по правилам. Не думаешь ли ты, что я испортил его величайший праздник? Но ведь хорошо провести его со своим отцом. Да и вообще, такой вот у него был теперь опыт — надеть тогу и стать взрослым.

Скажу тебе честно, я жалел о том, что Фульвия этого не увидела. Мы сделали фотку, зачем-то, никто ведь ей не воспользуется никогда, все причастные умрут. Помню, Цезарион (тоже недавно записанный в эфебы по греческому обычаю) сфотографировал меня и Антилла, а потом долго тряс фотографией, когда она вылезла из пасти фотоаппарата, и ждал, пока снимок проявится. Сперва он посмотрел на него сам, убедился, что вышло удачно и тогда только дал его нам.

Я сказал:

— Странное дело, и на маму и на меня похож, даже так и не скажешь, на кого больше.

Антилл сказал:

— Я нормально выгляжу? Тут прыщ уродский.

— Да его не видно особо. Ты красавец!

— Не очень-то.

— Всем юношам так кажется. Кроме меня, я всегда знал, что выгляжу лучше всех.

— Тяжело конкурировать с таким отцом.

— Это точно! Так, Цезарион, дай сфоткаю тебя с мамой.

Цезарион с великим почтением к громоздкой черной коробочке снял шнурок, на котором висел фотоаппарат со своей шеи и передал его мне.

— Только аккуратно.

Он так любил фотографировать. Не любил, любит. Может часами выслеживать идеальный кадр с какой-нибудь унылой ящеркой. И картинки действительно получаются отличные — талант.