Марк Антоний

— Он был очень умный мальчик. Однажды я переживал по какому-то незначительному поводу, в молодости мне это было свойственно, а он играл с этим мячиком. Мы разговорились, и мой сын сказал: когда тебе грустно, смотри на этот мяч. Он подпрыгивает высоко, а потом падает. Но, падая, снова отскакивает от земли. И чем выше он взлетает, тем с большей высоты падает. А чем с большей высоты он падает, тем выше взлетит снова.

Я сказал:

— Мудро.

— Он говорил все это менее гладко, время отшлифовало для меня те слова. Да, даже если в твоем случае мяч больше не взлетит, просто думай о падении как о чем-то, что происходит лишь после полета.

— Какой все-таки мудрый ребенок, — сказал я.

— Дети бывают мудрее нас.

А я подумал: какое счастье, что Цезарион и Антилл отправились в Египет с моей деткой. Как хорошо, что сейчас они в безопасности.

В Александрии меня встретила царица Египта, она была столь взволнована, что я не узнавал ее. У нее был план: сбежать из Египта со всеми своими сокровищами, с остатками войска. Она уже предприняла отчаянный рывок, но он не удался: при попытке выйти в Аравийский залив несколько ее кораблей было сожжено.

Я понимал, что сама идея — глупая. Что будем делать мы в мире варваров с небольшим войском, которое так легко перебить? В лучшем случае, наши головы пришлют Октавиану.

Впрочем, после той беседы с Луцилием, я пребывал в необычайно хорошем настроении. Мне казалось, что после любого падения обязательно последует отскок. Я обнял мою бедную детку и сказал:

— Тебе не надо печалиться. Быть может, нас с тобой постигла неудача, однако мы не утратили еще окончательно нашей с тобою силы и власти.

И вдруг она заплакала. Она сказала:

— Мой милый бычок, я не хочу умереть, как Береника. Я не хочу, чтобы мне отрезали голову!

— Ну-ну, тебе не придется умирать. Я жду вестей от Канидия. Теперь мы дадим бой на суше, а здесь, будь уверена, я мастер.

— Мне отрежут голову. Я узнаю, как голова отделяется от тела. Я так боюсь!

Я прижал ее к себе и сказал:

— Тихо-тихо, бедная моя девочка.

И не стал говорить ей, что, скорее уж, она будет удушена после триумфа Октавиана. Впрочем, Октавиан мог оставить ей жизнь. Когда-то младшая сестра моей детки, Арсиноя, участвовала в триумфе Цезаря, и народ проникся к ней сочувствием и любовью. Цезарь пожалел пленницу, хоть она и была непримиримым врагом моей детки. Позже до нее добрался я сам. Арсиною обезглавили по моему приказу в храме Артемиды Эфесской.

Обезглавили лишь потому, что на этом настояла моя детка. Теперь, думаю, она вспоминала.

Одна сестра умерла, узнав, как голова отделяется от тела, вторую царица Египта сама подвела к той же смерти. Оставалась третья сестра.

И моя детка полагала, что ее ждет та же участь. Это было бы справедливо.

Как она плакала.

— Не хочу! — кричала она. — Не хочу умирать!

Она колотила меня руками, завывала, дергалась. А я, успокаивая ее, как и всегда со мной в таких случаях бывало, обрел покой.

Правда, он длился недолго.

Пару дней спустя я очнулся от страшного ощущения — я не мог дышать. Мне было душно, тесно и страшно. Это ощущение не прошло после того, как я выпил. И не прошло оно даже после того, как я напился.

Я не мог смотреть на людей — от них меня тошнило. Ото всех людей, решительно, включая меня самого.

Я подумал, что могу причинить боль моей детке или кому-то из верных друзей, которые, презрев опасность, остались со мной. Поэтому, ощущая приближение бешенства, я решил удалиться от мира.

Я устроился прямо в море, среди буйных волн, на недавно построенной мною на скорую руку дамбе, которая призвана была стать защитою города при наступлении Октавиана. Там я удобно расположился, взяв с собой лишь вино и никакой еды, никаких слуг, никаких развлечений, кроме, разве что, мячика.

Я ходил по дамбе вперед и назад, играясь с небесным мячиком, и все боялся, что он ускачет в море, но в последний момент мне всегда удавалось поймать его.

Я боялся, но все равно бросал этот мячик. И попрыгунчик отскакивал, устремлялся вверх. Сколь легко было потерять его там! Сколько неизбежно!

Но я ни разу его не уронил. Впрочем, что значит ни разу? В таком опасном месте достаточно лишь одного происшествия.

Да, я бросал мячик и пил вино, и, пьяный, мочился с дамбы в море. Такова была моя нехитрая программа. Всех, кто пытался поговорить со мной, я отсылал, говоря, что люди мне ныне противны и ненавистны, как известному мизантропу Тимону.

Разумеется, это была неправда. У меня легкий человеколюбивый характер. Однако, чувствуя свое бессилие перед накатившей злостью и болью, я старался убежать от людей и успокоиться в одиночестве.

Что до Тимона, в детстве меня этот персонаж всегда смешил. Был такой грек, он ненавидел всех людей, никого не звал в гости и сам в гости не ходил, только настойчиво предлагал всем повеситься на смоковнице, что стоит у него подле дома. Короче, ты наверняка помнишь.

У него еще была смешная эпитафия, что-то вроде: здесь лежу я, Тимон, уйди же скорее! Можешь меня обругать, только скорей уходи!