Марк Антоний

Я даже благодарен Октавиану за такую выходку. Это щедрый дар, он и не представляет, насколько. Снова победить в детской игре.

Только в детской игре я и победил.

Даже не помню, что говорил своим доблестным солдатам. По-моему, это мне не свойственно, ты знаешь, я освещал чисто технические моменты.

Огонь битвы разгорался медленно, а горел ярко. Но, как бы ни сверкал он, как бы ни сиял — я понимал, что проиграю. Есть такое чувство, готов поспорить, ты испытывал его в тот момент, когда Перузию еще только только осадили.

И в моменты великих побед такое чувство бывает, ты уже знаешь, что все сможешь, едва начался бой. И в моменты великих поражений — такое бывает. Ты уже знаешь, что проиграешь.

Вот и я знал. Смотрел на всю эту раскинувшуюся передо мною картину безо всякого огня, без сомнения. Мне было известно, хотя формальные признаки поражения еще не появились, что битва у мыса Акций станет моим позором на веки вечные.

А потом корабли моей детки подняли паруса, и она устремилась в открытое море, прочь от наших лагерей, бедствий и попыток сладить с Октавианом.

Испугалась ли она? Я не думаю. Но вряд ли у нее так же возникло ощущение близкой беды — она слишком плохо разбиралась в войне.

Думаю, моя детка решила спасать золото, корабли и саму себя. И это наверняка было взвешенное и осознанное решение. Можно сказать, даже по-женски мудрое.

Но какого хера поперся за ней я? Скажи-ка мне! Давай, скажи! Скажи, как все они говорят — Антоний совсем обезумел.

Вот это — правда. Я вдруг испугался, что никогда больше не увижу ее. Совсем-совсем.

Я предал своих солдат, предал друзей. Я не смерти убоялся, а лишь того, что не взгляну ни разу на бедную мою детку.

Я погнался за ней, а когда догнал, с одной лишь целью только раз взглянуть, и когда со своего корабля перешел я на ее корабль, мне вдруг расхотелось смотреть на мою детку вовсе.

Я почувствовал к ней отвращение. А, может, к себе.

За мной гнался один навязчивый парень, Эврикл, кажется, а, может, и нет, и все пытался прикончить меня метким ударом копья, но у него никак не получалось прицелиться. А я так отчаялся, что крикнул ему, главным образом, чтобы его подбодрить:

— Это кто там так упорно гонится за Антонием?

Он крикнул мне в ответ:

— Я, сын Лахара, Эврикл, которому счастье Цезаря доставило случай отомстить за смерть отца!

— А! — крикнул я в ответ. — Помню! Папа твой — пират! Да и хуй бы с ним! Хуй бы с ним, слышишь!

Я надеялся, этот Эврикл меня и прикончит. И история-то красивая, детям своим расскажет, и вот здесь, сейчас, оно лучше всего — в минуту позора, которая еще не превратилась ни в час, ни в день, ни в вечность.

Однако Эврикл, отчаявшись достать меня, переключился на другое судно с драгоценностями.

А я уплывал все дальше и дальше от войны, которую только что окончательно проиграл.

В конце концов, я сел на носу у судна, так же, как мы с мальчишками еще совсем недавно, и стал глядеть в воду. О, ласковый шелк моря, о сине-зеленый его цвет и резкий, острый запах.

Глядя в море, я себя потерял. И то было великое счастье для великолепного Марка Антония — избавиться от великолепного Марка Антония.

Я не злился на мою бедную детку и даже не стыдился ее. Я лишь хотел перестать существовать на какое-то время. Так сказать, очистить разум. Однако, думаю, на корабле все полагали, что я сошел с ума или ненавижу царицу Египта, или еще что-нибудь такое же драматичное.

Что касается меня, я лишь смотрел на море, и море было синее, как мне и хотелось.

Мы причалили в Тенаре. Там я впервые увидел мою детку. Когда корабль остановил свое движение, море отпустило мое сердце, и я вернулся в место, которое стоит назвать реальность. Весьма, надо сказать, безрадостное место.

Ирада и Хармион вились вокруг меня.

— О, — говорили они. — Царица так тоскует.

— Ты не представляешь себе, господин, как она любит тебя сейчас.

— Как боится!

— Как жаль ей, что все вышло именно так!

Я отмахивался от них, как от навязчивых мух.

Я так мечтал об одном взгляде на мою детку, а теперь вдруг не захотел смотреть.

Мы встретились уже на суше. Стояли друг перед другом и смотрели. И я понимал: не видел в своей жизни ничего красивее.

А она, наверное, что-то такое понимала про меня. В конце концов, моя детка бросилась ко мне в объятия.

Мы трахались всю ночь, изучая друг друга заново. И ни словом не обмолвились о том, что случилось.

А наутро стали прибывать друзья, уцелевшие в морском сражении. Я встречал их с тревогой и стыдом. Да, бой был проигран, как я и ожидал. Однако мне сказали, что сухопутные силы, под предводительством Канидия, еще держатся. Я отправил к Канидию послание, в котором ему предписывалось как можно быстрее уводить остатки войска через Македонию в Азию.

Друзья мои были со мной мягки и добры. Ни словом, ни делом не намекнули они мне на ужас, который я сотворил при Акции, сумасшедший.

Тогда я понял, что предатели умнее и дальновиднее верных. Но почему это предатели наслаждаются своим спасением, а верные должны погибать? Я собрал друзей и сказал им: