Марк Антоний

— Мои дорогие, эта война, в конце концов, окончена. Остаются невнятные телодвижения, но что это все значит по сравнению с вашими жизнями? Мечтаю я лишь об одном, чтобы вы взяли дар, который я хочу преподнести вам, и отправились в безопасное убежище. Будьте добры ко мне и, прошу, не спорьте.

А они спорили и плакали. А я не плакал, хотя я ужасно сентиментален. Так и увещевал их ласково, как отец — любимых детей.

— Прошу вас, будьте благоразумны. Предатели уже спаслись, хочу ли я, чтобы погибли друзья? Мне будет в радость знать, что чистые, добрые сердца продолжают жить. Пусть для этого вам придется помириться с Октавианом, я не буду против, и не сочту это за предательство. Я ведь сам прошу о такой услуге. Для меня. Я буду знать, что спас многих своих друзей.

Мы говорили долго и, наконец, друзья мои (нет смысла перечислять их поименно) согласились практически все.

Я отобрал из спасшихся кораблей моей детки тот, в котором везли самый роскошный груз — деньги и драгоценности. Я сказал:

— Разделите между собой здесь все по справедливости и отправляйтесь в Коринф.

Я сопроводил свое напутствие письмом к моему управляющему с просьбой (не приказом уже, просьбой!) о предоставлении убежища предъявившим его людям.

Все плакали, я не плакал. Не мог плакать.

В конечном счете, после долгих увещеваний почти все согласились со мной и, приняв мои дары, отправились в свой собственный путь. Я же собирался в Африку.

Я сказал: почти все. Двое остались со мной — грек Аристократ, мы с ним учились вместе ораторскому искусству, однако дружба сложилась лишь потом, во время моего путешествия по Греции после битвы при Филиппах, и Луцилий, с которым меня судьба свела при тех же Филиппах, тот самый, что выдавал себя за Брута.

Забавно, да? Триумф, вознесший меня до правителя трети мира, дал мне также и самых верных друзей, которые не оставили меня в беде, как бы я их ни просил.

Просил я искренне, но такая верность, верность до конца, делает честь этим ребятам.

Я отправился в Африку. Там расстался с моей деткой, она отбыла в Египет, я же не знал, куда себя деть. Луцилий и Аристократ утешали меня добрым словом и, как могли, старались поддержать мой боевой дух.

— Не все потеряно, — говорил мне Луцилий. — Скарп еще держит Африку.

Луций Пинарий Скарп, мой добрый друг или, лучше сказать, дружочек действительно был наместником Кирены, и на него я возлагал определенные надежды. Я рассчитывал добраться до него побыстрее и обсудить с ним всю ситуацию. Это был очень мудрый человек, хоть и молодой, он мог мне помочь.

Но, видать, оттого, что Скарп был человек мудрый, он и предал меня. Узнав о том, что Кирена перешла на сторону Октавиана, я был более в горе, чем в ярости.

— О несчастный Марк Антоний! — воскликнул я. — Стоит ли тебе жить, если дружба твоя так мало стоит для людей, а твои надежды тают, как утренняя дымка!

В тот момент, помню, я выхватил меч и попытался вонзить его себе в живот. Луцилий и Аристократ удержали меня, им было сложно со мной справиться даже вдвоем, и я хорошенько наподдал обоим, сопротивляясь.

Жалею ли я, что тогда меня удержали?

Пожалуй, да. В тот момент я ощущал как никогда сильную решимость умереть. Не разум, но чувства мои — они были ярки и готовы. И я на самом деле мог совершить все без страха и сожалений с силой, которая, как я полагаю, помогла бы мне закончить дело быстро.

Друзья держали меня, а я кричал:

— Зачем? Зачем это все нужно? Зачем отдалять неизбежное!

И Аристократ сказал:

— Потому что это и есть жизнь — отдаление неизбежной смерти.

Он всегда был такой философский парень, еще в молодости. А я, в общем-то, нет. Зато Луцилий сказал:

— Потому, что еще нет вестей от Канидия, друг Антоний. Будь добр к своим друзьям, дождись этих вестей. А дождавшись, решай как знаешь. Представь себе нашу боль, если дело твое еще не проиграно, и мы узнаем об этом, когда сам ты окажешься мертв.

О, он нашел нужные слова. Я позволил им увезти меня, отчаявшегося, в Александрию.

Помню, мы с Луцилием беседовали, я говорил ему:

— Не понимаю, чем я все это заслужил, друг мой?

А он отвечал мне честно, безо всякого лукавства.

— Такова была твоя жизнь, Антоний. Если ты не жалеешь о том, как прожил ее, то прими и горькие плоды и сладкие с одинаковым достоинством.

Очень мудрые слова. Стоили ли все плохие вещи, со мной произошедшие, всех хороших? Думаю, да. Те слова Луцилия отпечатались в моем сердце, и они поддерживают меня в минуту тоски.

А тогда Луцилий дал мне еще кое-что. Маленький резиновый мячик из тех, которые называют попрыгунчиками, они легко и игриво отскакивают от любых твердых поверхностей и с радостью устремляются вверх.

Мячик был синий с белыми разводами. Похож был на летнее небо в облаках. Я поигрался с ним и только потом спросил:

— Это чего?

— Игрушка моего сына, — сказал Луцилий. — Он давно умер, еще в совсем юном возрасте.

— Сочувствую, — сказал я.