Марк Антоний

О, как же смешила меня эта эпитафия, в детстве я хохотал над ней до слез. И, помнишь, говорил, когда не хотел вас с Гаем видеть: можешь меня обругать, только скорей уходи!

На третий день от вина, одиночества и голода стали ко мне приходить видения. Вернее, одно.

Это на самом деле история о нашей короткой встрече.

Мы сидели с тобой на дамбе и болтали ногами над дикими зелеными волнами.

Я сказал:

— Как я проебал-то все, Луций, милый друг?

А ты, совершенно живой и куда моложе, чем в последний раз, когда я тебя видел, мне отвечал:

— Да ладно.

— У меня всего и есть, что этот мячик.

— Красивый мячик, — говорил ты. — Завидую тебе.

— Ну да. Неловко вышло.

— Да ничего, Марк, все нормально.

А я не понимал, живой ты или мертвый. Казалось, будто где-то посередине, еще не там, уже не здесь. Сложно объяснить то ощущение.

Я говорил тебе:

— Я так устал. Даже думаю, может, я достаточно пьяный, чтобы упасть отсюда. Вниз, в море. Я разобьюсь о воду, а если нет — так утону. И ничего уже не случится плохого.

— Брат мой, — ответил мне ты. — Разве не у тебя я учился никогда не сдаваться?

— Я пытался научить тебя, но сдался.

Мы засмеялись, я снова посмотрел вниз, туда, где волны вылизывали дамбу. О, сколь прекрасна жизнь, но сколь трудна.

Наверное, так можно сказать обо всем стоящем. Такова же и любовь. Такова же и война.

Я попытался обнять тебя, но ты исчез и появился с другой стороны от меня.

— Жаль, я мало говорил с тобой в последние годы.

— Мы стали меньше друг друга понимать.

— Но я любил тебя. И люблю.

— Я знаю.

— И я больше не злюсь.

— И это я тоже знаю, Марк.

Так мы и сидели, будто бы на краю мира. Так бесконечно далеко от моих нынешних проблем. Вспоминали маму, и Гая, и Публия. И даже немножко — отца.

— Ты думаешь, — спросил я. — Отдельная человеческая жизнь значит мало?

— Сложно сказать, — ответил ты. — Я исчез, и кто вспомнит обо мне? А ты будешь жить и после всего.

— Как лошара. Как самый отстойный лошара за всю историю Рима.

— Нет, — ответил ты. — Кориолан — самый отстойный лошара за всю историю Рима.

— Ну спасибо. Даже тут я не лучший.

— И шутка не первой свежести.

— С каждым словом все хуже и хуже.

А на самом деле ведь я смеялся с самим собой. Вот что главное. Я так хохотал, но я был один. А ты — где-то, но не со мной. Или нигде вовсе.

— Но жизнь продолжается, — сказал я. — Даже здесь, в моем Тимоновом храме.

— В твоем Тимоновом храме, — эхом откликнулся ты. — Здесь продолжается жизнь. Да чего еще ты хочешь, Марк? Что лучше этого?

— Чтобы все были живы и в порядке, — сказал я. — И чтобы великолепный Марк Антоний — прямо на вершине славы.

— На то он и великолепный Марк Антоний, чтобы всегда оставаться там.

Как приятно было поговорить с тобой, даже зная, что ты лишь снишься мне наяву. Может, оттого даже лучше и слаще.

Встреча с умершим, даже если она страшна, все равно всегда прекрасна. Теперь парфянские видения не казались мне жуткими, я их, наконец, понял.

Я провозгласил:

— Однажды люди скажут: этот великолепный Марк Антоний, почему он так сглупил?

— Потому что был долбаебом, — ответил ты. — Сами ответят на свой вопрос.

— А, может, они скажут: из-за любви?

— А разве не так? И разве одно другое отменяет?

Я рассматривал тебя, пытаясь понять, что же не так. Почему ты живой, но не совсем.

Вдруг понял: глаза совсем тусклые. И волосы, да. Я подумал, что, если сумею прикоснуться к ним, они будут холодные и жесткие.

А ты сказал:

— Все хорошо.

Я сказал:

— Все будет хорошо.

Вот и поговорили.

Ради одного лишь Канидия я нарушил свое уединение. Я пригласил его к себе, и мы стояли на дамбе, глядя на волны.

— Ну, — сказал я, все прекрасно понимая. — И что ты хочешь мне такого интересного рассказать.

Канидий ответил:

— Войска перешли на сторону Октавиана.

— Правда что ли?

— Все правда, — ответил Канидий, мой дорогой друг и талантливый военачальник. — Сам знаешь, почему.

— Сам знаю, — ответил я. — А ты что же? Почему не перешел?

— Потому что буду верен тебе до самого конца. Ты мой друг, и я не могу тебя бросить.

О, Канидий, он нахмурил густые седеющие брови. Брови у него почему-то начали седеть первыми, причем совсем еще рано. Мы познакомились давным-давно, он одним из первых перешел на мою сторону, когда я переманивал солдат Лепида. И никогда меня не покинул.

А говорят: предаст один раз, предаст и второй. Не всегда оно так.

— Хорошо, — сказал я. — Так что с армией?

— Я же сказал.

— Повтори еще раз.

— Она потеряна. Солдаты перешли на сторону Октавиана.

И я сказал:

— А и хуй с ними.

— Царь Ирод тоже перешел на службу к Октавиану вместе со всеми войсками.

— А и хуй с ним.

— Как и остальные правители.

— А и хуй с ними.

— Антоний, ты проиграл.

— А и хуй со мной, — сказал я.

В тот момент я почувствовал прекрасную и великую свободу — свободу от себя самого.

Я сказал:

— Как насчет того, чтобы прибухнуть, друг Канидий?

Он помолчал.

— Брови у тебя совсем белые.

— От ужаса.

— Ну и хуй бы с ними. Пойдем, друг, бухать или не пойдем?

И он, должно быть, решив, что это единственный способ выманить меня из Тимонова храма, ответил:

— Пойдем.