Марк Антоний

Я никогда не знал, что делать с этой здоровенной коробкой. Моя детка обняла Цезариона, он был уже намного выше ее, и рядом смотрелись они смешно.

— Улыбнитесь, ну! Ну хоть немножко!

Улыбки сделали их очень похожими. Я нажал на кнопку и подождал, пока вылезет фотокарточка.

— А теперь кто-нибудь сфотографируйте нас с Селеной, Гелиосом и Филадельфом, — сказал я. — Маленькая убийца, иди сюда!

В общем, много мы нащелкали. Потом я долго рассматривал фотографии и все время возвращался к нашей с Антиллом. Она принадлежала не только мне.

В конце концов, я сходил в храм местного бога смерти и спросил у тамошнего жреца:

— А можно как-нибудь фотокарточку передать жене?

Помолчав, добавил:

— Бывшей. Нынешней я и сам могу передать. Просто это ее сын, и вот, гляди, он мужчина уже.

Я посмотрел на статую. Так странно про этого Германубиса. У него голова шакала, но не схематичная, как на доптолемеевских изображениях, а очень реалистичная, и одет он на греческий манер, в руке у этого существа жезл Гермеса.

Он меня всегда забавлял — столь точно этот образ выражает слияние старого и нового в Египте, слияние двух культур: совершенства греческого искусства и древней, неизъяснимой сути египетских богов.

Я смотрел на это красивейшее существо и думал: ты ведь проводник душ, помоги мне.

Жрец чего-то долго мялся, мол, это все, конечно, понятно, понятны мои переживания и желание связаться с умершей женой.

Я сказал:

— Октавиан говорит, что я поклоняюсь богам со звериными головами. Это неправда, но я буду, если ты передашь фотку своему богу. Пусть он, когда пойдет еще какие-нибудь души провожать, заскочит к моей жене.

Я настойчиво совал фотокарточку жрецу в руки и, наконец, он сдался.

— Быть может, — сказал он. — Что-нибудь получится, если бог будет милостив.

Я глянул на статую — вполне добрая морда. Вспомнилась мне моя собака Пироженка. Тут же я устыдился — бог все-таки.

— В любом случае, — сказал я. — Будь я в Риме, уже нашел бы способ все ей отправить.

— Не сомневаюсь, — ответил жрец.

На том мы и расстались. Фотокарточка осталась у этого жреца. Кто знает, где она окажется — у бога или у человека. А где она будет через год? Через пять? Через тысячу лет?

Оставив фотку жрецу, я испытал невероятное облегчение.

Как думаешь, будет у этой картинки своя собственная жизнь? И вот сейчас я задумался: а тот альбом наш с детскими рисунками, тот, что рассматривала мать — где он теперь? Я его не забрал, вообще не нашел.

Могла ли она выбросить его в море по пути в Рим? От разочарования в нас или, точнее сказать, во мне, например.

Но там же окровавленная капуста Гая! Не думаю, что мама выбросила бы такое сокровище. Значит, куда-то она его запрятала или кому-то отдала. Жизнь вещей — как же она загадочна.

В любом случае, после того, как я избавился от фотокарточки, со мной что-то случилось. И с моей деткой что-то случилось — по независящим друг от друга причинам, так сказать. Мы ударились в жизнь сказочную и безумную. Организовали "Союз Смертников", куда входили люди, не боявшиеся умереть вместе с нами.

Всех остальных я отпустил. Больше меня никто не предал, во всяком случае, так я считаю. После моего возвращения из Тимонова храма я всем объявил:

— Ребята, кто хочет идти, пусть идет, и не чувствует себя связанным со мной узами дружбы или долга. Больше никого я не заклеймлю предателем, чувствуйте себя свободными идти туда, куда вас зовет разум.

Вот так. Все прощены заранее. Больше мне не хотелось злиться.

И, может быть, до этого этапа моего пути дошли лишь самые верные, а, может, людей подкупила моя искренность, но очень малое количество друзей оставило меня после. И большинство вступило в наш "Союз смертников", единственным условием вступления в который была произнесенная формула:

— Готовлюсь к смерти вместе с тобой, Антоний.

Мы с моей деткой, стоя рядом, приветствовали каждого, жали руки и смеялись. Такая милая, дружелюбная чета обреченных.

Пускали мы всех, и богачей и бедняков, тех, кого знали и тех, кого видели в первый раз. Многих мы озолотили. Не видя смысла в богатстве, мы легко наделяли целым состоянием тех, кому деньги еще могли пригодиться.

Как мы пили, как гуляли! Сколько всего чудесного произошло!

— Друзья! — кричал я. — Мы все здесь умрем, это так же очевидно, как наступление ночи вслед за днем! Однако я хочу подарить вам как можно больше чудесных воспоминаний! Пусть мы с вами не пребудем в мире еще долгое время, как многие, однако же не стоит отчаиваться: ешьте, пейте и развлекайтесь так, будто наживаетесь за следующие двадцать лет! Лучшим из вас, тем, кто покажет истинную жажду жизни, боги подадут спасение. Но не ради него одного, а ради себя, ради своих тел, не жалейте ни вина, ни женщин!

О, скажу тебе я, богатство наше никак не истощалось. Быть может, как раз оттого, что были мы щедры — говорят, боги благоволят тем, кто не жадничает. Это правда. Я всю жизнь не жадничал, и оттого боги подкидывали мне ситуации, на которых можно хорошенько навариться.

Часто я брал с собой Антилла.