Марк Антоний

"Дорогой мой друг Гай Юлий Цезарь, все предыдущие несчастья и неудачи сделали меня вспыльчивым и раздражительным, а твой вольноотпущенник вел себя непозволительно: заносчиво и высокомерно. Я счел уместным наказать его. Полагаю, ты меня поймешь. Если же нет, то у тебя мой вольноотпущенник Гиппарх, высеки его как следует, и мы будем в расчете.

Твой друг, Марк Антоний".

Все это письмо было сплошным издевательством. Сам этот Гиппарх первый из моих вольноотпущенников предал меня и перебежал на сторону Октавиана, будто трусливая собачонка.

Что касается предательства, которое моя детка могла бы совершить — может оно и правильно?

Цезарь у Рубикона, совершая этот важнейший шаг в своей жизни, говорил:

— Если перейду его, умру, скорее всего. Если не перейду, тоже умру, но умру один.

Он выбрал путь сопротивления, положившись на верных друзей, он выгрыз у Рима то, чего желал больше всего на свете.

Я же, то ли от отчаянности моего положения, то ли как-то в целом я другой, выбираю сейчас второй путь.

Пусть умру, но умру один, что уж там, это вполне благородно. Моя детка не должна страдать из-за меня.

Или стоит до последнего губить людей? Как думаешь ты сам? Уже никак, но мне все равно хочется спросить. Все время хочется задавать тебе вопросы, не то чтобы я думаю, что ты ответишь, просто есть ощущение, что так ты рядом.

Вот еще, я поговорил с Эротом. Мы эту тему с ним поднимали уже не раз, но надо было, наконец, сказать все ясно, ровно так, как оно есть.

Мы сидели с ним у меня в комнате. Я чувствовал себя плохо, меня тошнило, я перепил, переел и был одурманен каким-то диковинным зельем из Нумидии, которое, по слухам, доставляло чрезвычайное удовольствие, но у меня вызвало лишь головокружение.

Наконец, освободив желудок от желчи, я откинулся на кровать. Эрот стоял у окна.

— Ты велел мне прийти, господин.

— Чтобы ты посмотрел, как я буду блевать, — сказал я хрипло. — Ладно, на самом деле, я не знал, что меня стошнит.

— Это обнадеживает, господин.

Потолок надо мной кружился, яркие краски, которыми он был расписан, пульсировали.

— Хорошо, — сказал я. — Ты помнишь наш разговор?

— Все до единого, господин.

— О смерти, — сказал я. — Повернись ко мне.

Впервые я заметил на его лице замешательство. Но он сказал:

— Да.

— Забавно, мы знаем друг друга с детства, — сказал я. — Не помню свою жизнь без тебя. И доверяю тебе, пожалуй, мой дорогой друг сильнее, чем кому-либо.

— Мне нравится начало, господин. Но, подозреваю, концовка меня не очень порадует.

Я поднялся с кровати и, шатаясь, подошел к нему. Мы вместе глянули в Александрийское небо, раскаленное, все в искрах звезд.

Кто-то из философов, не помню кто, говорил, что небо — это огонь, и там, наверху, очень горячо. Возможно, это так. Ведь с неба льется на нас тепло, и солнце висит на небе.

Я сказал:

— Ты убьешь меня? Когда будет нужно.

И уже никаких "если". Эрот сказал:

— Ты считаешь необходимой мою помощь?

— Да, — сказал я. — Я много над этим думал. Высшим мужеством было бы сделать это собственною рукой. Но я так люблю жить.

Последняя фраза вышла у меня очень отчаянной, какой-то детской и беззащитной. Эрот нахмурился.

— Разве могу я убить человека, которому служил верой и правдой все эти годы? Как я буду жить после этого?

— Плохо, — сказал я. — Но разве не был я хорошим господином, не наделил тебя всем, чем мог? Разве был я когда-то к тебе несправедлив?

— Никогда, господин, — ответил Эрот.

— Значит, я достоин того, чтобы ты исполнил мою просьбу. Во всяком случае, так мне кажется. Это будет нелегко. И оставит тебе шрам на сердце. Ты станешь убийцей и сильно пострадаешь. Однако, так ты спасешь меня, и этим будешь утешаться.

Эрот помолчал. Потом сказал:

— Если бы ты не был добр ко мне, господин, я бы охотней убил тебя.

— Но ты сделаешь это? — спросил я, схватив его за плечи.

— Я бы хотел, чтобы меня запомнили, как твоего раба.

— Ты вольноотпущенник.

— Но я хотел бы, чтобы все думали: какой верный раб, как служил он своему господину.

— Странная мечта.

Он пожал плечами.

— Но, если ты сделаешь для меня то, что я прошу, ты останешься в истории вернейшим из сердец. Когда-то вольноотпущенник Кассия оказал ему эту услугу. А еще раньше верный раб Филократ оказал такую услугу Гаю Гракху. Прошу тебя, дай мне уйти достойно.

— Да, господин, — сказал Эрот, наконец. — Пожалуй, это первый твой приказ, который я мог бы не выполнить. Но разве в таком случае все мое служение было зря?

Вот такие высокие представления жили у него в голове. Как думаешь ты, выполнит ли он мою просьбу? Я до сих пор в этом не уверен.

Но давай отвлечемся, и я расскажу тебе про битву при Акции.

С самого начала той войны, еще до всякого там Акция, все у меня шло плохо. Октавиан и Пухляш с двух сторон зажали меня в тиски, они были стремительны, лучше маневрировали, и удача, вплоть до направления ветра, все время пребывала на их стороне.

Сначала я смеялся над Пухляшом, над его комиксами, амбициями в строительстве, смешными круглыми глазами и какой-то такой мягкой беззащитностью.