Марк Антоний

Когда я останавливался, чтобы перевести дух, женщины облепляли меня, трогали, они просили удара священным ремнем, просили здоровых детей и побольше, некоторых из них (необязательно самых красивых и молодых, кстати говоря, только тех, кого избирало что-то внутри меня) я целовал в щеку или в лоб, и ни их воспитательницы, ни даже их мужья не имели ничего против этих быстрых, коротких, но страстных поцелуев.

Из-за нешуточной физической нагрузки я потерял счет времени, но вовсе не устал, сознание спуталось, но сердце было ясным. Никогда прежде я не испытывал такой полной и отчаянной свободы, которая открылась мне тогда в этой смеси тайны и непристойности.

Нет, я не хотел, чтобы этот чудный день подходил к концу, я предпочел бы остановить солнце в зените.

Но оно все-таки зашло, оставив лишь куцую красную полосу над горизонтом. Тогда я остановился и, запрокинув голову, принялся вдыхать жаркий воздух, (на самом-то деле, как ты понимаешь, он был холодным). Я весь был в поту, он смыл с меня кровь, которая еще оставалась после освежевания жертвенных животных.

Я забылся: у меня пару минут не имелось ровно никаких мыслей. Затем я, награждая женщин и девушек ударами ремня напоследок, двинулся к роще, чтобы вернуть себе свою одежду и, что самое главное, человеческий облик.

Мне вовсе не было стыдно (но я и не отличаюсь особой стыдливостью), более того, я уверен, что даже Нумицию не было стыдно.

Что я могу сказать? Я жалел того паренька, который не выдержал нашего напряженного графика.

В роще было пусто, и я некоторое время недоумевал, где мои товарищи. Вдруг я услышал девичий смех, с плотоядной, вероятно, улыбкой, я обернулся на звук. Она стояла у дерева и терлась об него бедрами.

— Привет, — сказал я хрипло. Она посмотрела на меня так, будто тоже совсем не понимает моих слов. Никого-никого не было, клянусь тебе, ни слуг, ни ребят, ни даже тренера Эмилия, который, без сомнения, хотел бы узнать, как все прошло.

Мы с ней — совершенно одни, будто бы в целом мире.

У нее были каштановые волосы, распущенные и длинные, до самых бедер, она все время отдергивала свою простую тунику, и это движение было нервным, чуть придававшим ей человечности. Как она прекрасна в моей памяти — высокие скулы, большие, светлые глаза, яркие от природы губы и такая чудесная свежесть, будто смотришь на нее, и она утоляет жажду, словно родниковая вода.

Над губой у нее была крошечная родинка, длинные пальцы перебирали каштановые локоны.

Я принюхивался к ней, она пахла водой и возбужденной женщиной.

— Иди сюда, — говорила она. — Иди сюда, ну же.

Будто с животным, которое хотела приручить лаской, да? Я облизнулся. Во рту так пересохло, я хотел пить ее, я хотел есть ее, я хотел любить ее.

— Такой красивый, — прошептала она. И снова я подумал, что эта девушка говорит обо мне, будто о звере. Так можно сказать, увидев красивого волка, оленя или быка, с таким придыханием, восхищением перед природой.

— Иди сюда, давай, — повторила она еще мягче. — Не бойся. Ты такой красивый.

Голос ее, будто прочная нить, тянул меня к ней. Когда я подходил ближе, она отходила, отбегала со смесью страха и радости, но я, наконец, настиг ее.

И, о, она была прекрасной на вкус, настолько же, насколько на запах.

После всего она поцеловала меня в щеку и попросила ударить ее. Я, одурев от любви, сделал это и закрыл глаза, будто бы на секунду. Когда я их открыл, девушки уже не было.

А я ведь даже не узнал, как ее зовут. И была ли она человеком, тоже ведь небезынтересный вопрос.

Моя одежда лежала рядом, как и кусок шкуры. Земля оставалась холодной, теперь я это чувствовал. Ноги стали будто бы сплошным синяком. Такой крепатуры у меня еще никогда не было.

Я оделся, снова натянул мои белые кроссовки (подошва их стала черной) и побрел домой, вздрагивая от невыносимой боли в мышцах.

Доплелся я, должно быть, часа за два. Мама встретила меня поцелуями.

Я сказал:

— Ну как? Вы видели?

— Как ты устал, мой маленький, — мама гладила меня по голове. — Конечно, видели. Ты меня ударил, ты не помнишь?

— Не сильно, все же нормально, да?

Ты подбежал обнять меня, и я заорал от боли.

— Ай! Все-все, не надо!

Публий поцокал языком и сказал:

— Ты себя совершенно измотал, вот что значит хорошо выполненная работа.

— Да, — сказал я. — Это точно. Я сейчас умру.

— Горжусь тобой, — сказал Публий. — Люди делятся на два типа. Волчки и овечки.

— Это ты к чему?

— Да так, рассуждаю. Мама сказала подготовить тебе ванну. Иди, пока она не остыла.

Волчки и овечки, повторял я про себя.

— Ты, наверное, голодный? — спрашивала мама.

— Ничуть, — ответил я, может, впервые в жизни. Я почти не помню, правда, милый друг, моментов, когда я не был голоден, я родился с этим чувством под ложечкой. А вот тогда оно отступило. Думаю, у меня все органы внутри слиплись от долгого бега.

После ванной две рабыни долго растирали мне мышцы, а я орал.

— Может, — кричал мне Публий из-за двери. — Все-таки призвать лекаря?

— Нет! — крикнул я. — Все нормально! Нежные женские руки и все такое!

— Чего-чего, а прикосновений нежных женских рук ты сегодня получил достаточно!

— Не бывает достаточно!