Марк Антоний

Я обернулся к нему, в этот момент Гай наступил на пульт, валявшийся на полу, и случайно переключил канал. Показывали новости, и мы увидели кадры задержания заговорщиков. Публий шел первым в сопровождении самого Цицерона. Он улыбался прямо в камеру и, насколько я могу судить, оставался абсолютно спокойным.

— Магистрата Публия Корнелия Лентула Суру, — говорил диктор. — Препроводил на экстренное заседание сената консул Марк Туллий Цицерон.

— О боги, — сказала мама. Мы с ней переглянулись, будто мгновенно признались друг другу в том, что все знали.

— Проворовался, что ли? — спросил Гай, склонив голову набок. Он чуть отошел, чтобы нам было видно экран.

— Пропал, — сказала мама. — О Юнона Регина, сохрани его!

Я ясно видел лицо Публия, четко слышал слова диктора о заговорщиках, связанных с Катилиной, которые готовили государственный переворот. Но я все равно не верил, и не мог заставить себя поверить. Ведь, в конце концов, все произошло так просто и внезапно. Безо всякого шума.

Как я узнал потом, Публий и его доблестные союзники сами создали компромат, который их и погубил — письма галлам, которых уговаривали поучаствовать в их маленькой политической трагедии.

Очень глупо. Но глупости глупы всегда только из будущего. Иначе бы их никто не совершал в настоящем, правда?

— И что теперь будет? — спросил ты, так и не выпустив ворот моей туники, очень редко, во время страшных волнений, тебя еще дергало, мышцы ужасно и болезненно сводило, и теперь я чувствовал напряжение твоих рук, потому что ты меня не отпускал.

Я сказал:

— Ну, суд будет. Может быть, его изгонят.

— Мне должны разрешить отправиться с ним! — сказала мама.

— Вряд ли, — ответил Гай. — Но мы сможем его навещать, так?

И на секунду я вдруг увидел прежнего Гая, нашу Луну еще не в кровавом тумане. Он был взволнован и опечален совершенно искренне.

Я сказал:

— Конфискуют имущество. Наверное.

Да, в тот момент меня это волновало.

— Но ведь его не…

Я засмеялся.

— Мама, ну ты что? Он римский гражданин, а сейчас не времена Мария или Суллы!

Я и сам, несмотря на свои кровавые фантазии, в это верил. Эти волшебные слова "римский гражданин" значили очень многое. Нет, разумеется, изгнание на какой-нибудь маленький остров грозило Публию смертью не менее неизбежной, а, может, и более мучительной, но отложенной во времени, может быть, очень надолго. Сама мысль о казни казалась мне диковатой, хотя именно об этом я все время и размышлял.

Я вспоминал лицо Публия — доброжелательное, спокойное лицо, и утешал себя этим образом. Никак не может человек, знающий, что он идет на смерть, выглядеть именно так.

Нам подали завтрак, но есть никто, кроме меня, не стал. Мама роняла в тарелку слезы, Гай с отсутствующим видом глядел в экран, а ты весь дрожал. Ты вспоминал отца, так? Ты вспоминал, как его привезли. Я мог прочитать это по твоим глазам.

Я сказал:

— Давайте успокоимся. Прежде всего к этому нужно подойти с ясной головой.

— Я поеду туда, я поеду и буду просить за него! — мама вскочила из-за стола. Столь решительные, резкие жесты были ей вовсе не свойственны. Даже раздумывая о нашем убийстве, она вела себя очень спокойно. А тут вдруг с ней случилась истерика, и она вцепилась себе в волосы. Я вспомнил ее на похоронах отца: та же картина. Разве что на похоронах вести себя так — принято, женщина, вцепляющаяся себе в волосы и в лицо ногтями, вызывает только сочувствие. Тогда как сейчас ничего еще не случилось на самом деле, и я испугался за мамино душевное здоровье. Я усадил ее на стул.

— Успокойся, родная, — сказал я, поцеловав ее в макушку. — Кто будет тебя слушать? Нам не нужно сейчас там быть. Публий бы этого не хотел. Иначе бы он нас сюда не отправил. Правильно?

— Теперь-то, — говорила мама. — Теперь-то все кончено!

— Нет, — сказал я. — В определенном смысле — нет. Сейчас будет суд. Послушай, он выкрутится! На него постоянно подавали в суд, а ему хоть бы что! Он умеет себя защищать, и сделает это получше нас с тобой!

Я прекрасно понимал, что могу приехать туда и постараться достать Публия. И понимал, что я его не достану. Что я сделаю то, чего он бы не хотел — попаду в беду, ничего не добившись. Реальность вдруг оказалась крайне отличной от страха или мечты, от всего вообще, что происходило в моей голове.

Помню, тогда реальность показалась мне мучительно серой — просто специальный репортаж, нудный голос диктора зачитывает имена заговорщиков. Нет тех надежд и ужасов, которые слышались мне в их голосах, когда я застал заговорщиков в саду. Нет моих безумных страхов, и нет места для пустого геройства.

Ты считал меня трусом? Ты ведь кричал, что хочешь туда, поедешь туда, любой ценой, и неважно, что будет. Ты кричал, а я тебя держал, и я даже дал тебе по морде, а мама плакала, а Гай качался на стуле.

Я рявкнул:

— Никто никуда не поедет!

Ты считал меня трусом, скажи мне честно, милый друг? Я правда готов был умереть в любую секунду.

Но я знал, что во всем этом просто нет смысла. Сделанное, сделано. И точка.