Марк Антоний

Она послюнявила палец и стерла пятно розовой пасты с уголка своих губ.

— Слушай, Фульвия, иди к своему мужу и скажи ему сделать вот это самое. Получится так же.

— Не получится, — сказала она. — Я не уверена, что и с тобой получится. Обними меня крепко, Антоний.

— И со мной не получится, — сказал я. — Мы не под наркотой, Фульвия.

Но это все были отговорки, сердце мое так стремилось к ней, так яростно рвалось из моей груди, и я обнял Фульвию крепко и принялся гладить ее распущенные рыжие волосы.

— Твоя Фадия, — сказала она вдруг резко. — Ты ее любил?

В этом была вся Фульвия, ершистая, злая, но беззащитная в своей злости.

— Да, — сказал я. — Очень. Но все равно недостаточно.

— Люби меня.

— Мы не будем…

— Нет, люби меня сейчас, как тогда. Обнимай, гладь, не отпускай.

А ты и не знал, наверное, что она такая, что может быть такой.

В темноте ее волосы казались темнее, чем есть на самом деле, они рассыпались по моим плечам и щекотали меня. Фульвия еще сильнее прижалась щекой к моей груди и глубоко вздыхала. Я сжал ее в объятиях, и тело ее, обычно крайне напряженное, расслабилось.

— Делай так, чтобы я была частью тебя, — сказала она. — И не смей сейчас даже подумать, что это о постели.

И хотя она была влажная (я чувствовал это своим бедром), а у меня стоял член, я на самом деле вдруг не подумал, что это о постели. Обычно твой брат, великолепный Марк Антоний, наоборот сводит к постели все то, что туда не сводится.

Я коснулся носом ее макушки, осторожно поцеловал Фульвию, и она выдохнула:

— Так же как тогда, — сказала она.

И снова лунный свет, и снова звезды, и тихая ночь. Разве что вдалеке не горели костры. Ее маленькое злое сердечко билось очень быстро.

В какой-то момент я подумал, что она заплачет. Но нет. Фульвия никогда на моей памяти не плакала, просто этого не умела. Она замерла, только дышала тихонько, и я гладил ее по плечам, по спине, то обнимал сильно, то отпускал. Разумеется, мы не могли физически не думать в тот момент о физической любви, и состояние мое было мучительным. Но в то же время странно хрупким и прекрасным.

Пальцами я вырисовывал на ее лопатках какой-то невидимый орнамент, и она иногда чуть подавалась вслед моим пальцам, а иногда замирала почти испуганно.

Нет, все неповторимо, тем более опыты с наркотиками, милый друг, и не стало — как тогда. Но было по-другому и по-настоящему. В какой-то момент Фульвия задремала, я почувствовал, как выровнялось ее дыхание, как расслабились руки. В уголках ее губ блестела слюна, нахмуренный лоб разгладился. Я любовался ей, как никогда и никем прежде. Потом я тоже задремал. Когда я проснулся, Фульвии уже не было рядом.

И я испытал великую боль от этого осознания, боль, которая заглушила даже похмелье.

Я бессловесно позвал ее, где-то внутри себя, ощупал свое лицо, стараясь собрать остатки ее вчерашних прикосновений.

В полусне я вышел из дома Клодия (он все еще спал). За мной выбежал Курион.

— Эй, Антоний, ты куда?

Я сказал:

— Домой. Голова болит, не могу больше.

Он остановил меня, и мы посмотрели друг на друга. Мне кажется, тогда он уже все понял. Слишком хорошо мы друг друга знали.

— Понятно, — сказал Курион. — Я передам Клодию твои прощальные слова и скажу, что ты отметил его в своем завещании, хотя завещать тебе нехрена.

— Да, — сказал я. — Шутка в моем стиле. Так и передай.

Вот, дорогой брат. Теперь я вижу в этом некоторую странность: такую хрупкую, такую не готовую к плотской любви Фадию я любил именно в этом смысле, именно в постели, тогда как мои чувства к Фульвии, большой развратнице, между нами говоря, бывали чисты, невинны и прозрачны, будто весенний ручей.

Причудливо, не правда ли?

Сначала я был в смятении, пару дней отказывался видеться с Клодием, сказался больным. Не мог найти себе места, любовь сделала меня нездоровым, и я не лгал. У меня даже поднялась температура, пришла мама и, как о маленьком, заботилась обо мне.

А я думал о том, что руки Фульвии вытворяли не с телом моим, но с душой.

Теперь, по прошествии времени, узнав эту рыжую суку, поимев ее и потеряв, я боюсь все больше, что такова была ее уловка. Впрочем, вряд ли. Даже в словах моей детки, куда большей лгуньи, я мог почувствовать фальшь (просто не хотел себе в этом признаться). Но в Фульвии в ту ночь (те ночи) ничего фальшивого не было, наоборот, какой настоящей она была, может, более, чем когда-либо.

И теперь я думаю: а не узнавал ли я ее в обратном порядке? Обычно нам представляется, что люди постепенно обнажаются перед нами, когда, по прошествии времени, мы открываем в них все больше. А вот Фульвия могла быть со мной самой настоящей именно тогда. Ну почему бы и нет?

Словом, три дня я мучился невыразимо, а потом решил, что мы точно не станем близки физически, но разве нечестно будет любить ее? Хорошенькое решение от меня, а?

И все-таки, верь или не верь, я держал свое слово.

Теперь я часто оставался у Клодия по разным надуманным причинам, впрочем, он всегда мне радовался, и от этого становилось еще грустнее. Фульвия приходила ко мне, и мы проводили несколько часов в нашей неземной нежности.