Марк Аврелий и конец античного мира

Тут недоразумений никаких. Лукиан безусловно отвергает сверхъестественное. Цельс допускает все религии; Лукиан отрицает их все. Цельс считает долгом добросовестно изучить источники христианства; Лукиан вперед знаеть, в чем дело, и довольствуется весьма поверхностными сведениями. Его идеал Демонакс, который, в противоположность Цельсу, не приносит жертв, не посвящается ни в какие таинства, и единственной религией имеет веселость и доброжелательство ко всем. Вследствие совершенного различия точек отправления, Лукиан гораздо менее далек от христиан, чем Цельс. Он, который более всякого другого имел бы право быть строгим к сверхъестественному в учении новых сектантов, - так как он не допускает ничего сверхъестественного, то оаазывается, напротив, по временам, довольно снисходительным к ним. Как и христиане, Лукиан, разрушитель язычества, подчинившийся, но не любящий подданный Рима. Никогда не проглядывает у него патриотическое беспокойство, одна из тех забот государственного человека, которая так волнует его друга Цельса. Он смеется тем же смехом, что и отцы; его diarsirmos настроен также кав диасирмос Ермия. О безнравственяости богов, о противоречиях философов он говорит почти так же, как Тациан. Его идеальный город удивительно похож на церковь. Христиане и он союзники в той же войне, в войне против местных суеверий, против чародеев, оракулов, чудотворцев.

Несбыточная и утопистская сторона христиан не могла ему нравиться. Весьма вероятно, что он о них думал, когда изображал в Беглецах мир цыган, наглых, невежественных, дерзких, собирающих настоящие дани, под предлогом милостыни, строгих на словах, в действительности развратников, соблазнителей женщин, врагов муз, бледнолицых, с бритой головой, любителей гнусных оргий. В Peregrinus картина не так мрачна, но намек, быть может, презрительнее. Конечно, Лукиан не видит, как Цельс, государственной опасности в этих глупых сектантах, которых он нам изображает живущими, как братья, и одушевленными друг к другу самым пламенным доброжелательством. He он конечно, потребует, чтобы их преследовали. Безумцев в мире так много! Эти далеко не самые вредные.

Лукиан имел, без сомнения, странное представление о "распятом софисте, который ввел эти новые таинства, и успел убедить своих последователей, чтобы они поклонялись ему одному. Он с жалостью относится к такому легковерию. Да как и не впасть во все нелепости несчастным, которые вообразили, что будут бессмертны? Циник, который испаряется в Олимпии, и христианский мученик, который ищет смерти, чтобы быть со Христом, кажутся ему безумцами одного порядка. В виду этих емертей, выставочных, накликанных добровольно, он выражается, как Аррий Антонин: "Если вам так хочется жариться, делайте это у себя, на свободе и без этой театральной обстановки". Старание собрать останки мученика, воздвигать ему алтари, притязание получать через него чудесные исцеления и превратить его костер в святилище пророчеств, - все это сумасбродетва, общие всем сектантам. Лукиан полагает, что над ними можно только смеяться, когда к ним не примешаны плутни. Он осуждает пострадавших только потому, что они вызывают палачей.

Он был первым проявлением той формы человеческого гения, которой полнейшим воплощением был Вольтер, и который во многих отношениях есть истина. Так как человек не может серьезно разрешить ни одной из метафизических задач, которые он неосторожно возбуждает, то что же делать мудрому среди войны религий и систем? He вмешиваться, улыбаться, проповедывать терпимость, человечность, беспритязательную благотворительность, веселость. Зло в лицемерии, в фанатизме, в суеверии. Заменить одно суеверие другим, значит оказать плохую услугу бедному человечеству. Радикальное исцеление нам дает Эпикур, который одним ударом рассекает религию, ее предмет и страдания, которые она влечет за собой. Лукиан является нам, как мудрец, заблудившийся в мире безумцев. Он не питает ненависти ни к чему и смеется над всем, кроме серьезной добродетели.