Марк Аврелий. Золотые сумерки

Если бы не Адриан, разумнейший на просторах ойкумены человек, если бы не приемный отец, благороднейший их благороднейших Антонин, он вряд ли справился бы с взгроможденным на его плечи бременем. Помог и Диогнет — подсказал, как смирить бушевавшие в душе страсти, в каких глубинах искать согласие с собой.

Более всего в превращении его из отпрыска пусть и родовитого, но рядового римского патриция, в наследника престола, Марка Аврелия угнетала полная невозможность отказаться от власти. В том его убедил Адриан. Подобный безумный поступок, объяснил государь, покроет тебя позором. Тебя обвинят в пренебрежении заветами предков, в дерзком своеволии. И ради чего? Ради частной жизни, ради книг и свитков? Чернь не поймет, состоятельная и образованная часть общества осудит. Но это, так сказать, лицевая сторона монеты.

Теперь давай повернем ее другой стороной. Взглянем со стороны реверса, с практической, так сказать, точки зрения, ведь ты, Марк, улыбнулся Адриан, никогда не пренебрегал подобным взглядом на вещи. Отказ от власти в Риме следует отнести к разновидности безумия. Рано или поздно этот поступок обернется потерей состояния, а потом и жизни. Будущий император, какие бы меры предосторожности я или ты не предпринимал, непременно постарается избавиться от племянника Антонина Пия, как самого законного претендента на курульное кресло принцепса.

Так что выбирай.

Доводы были неопровержимы. Марк Аврелий потом не раз удивлялся — его лишили свободы и пометили в темницу самым странным, неожиданным и благородным образом.

Как‑то при встрече Диогнет, оценив смуту, которую в ту пору переживал его ученик, предложил юному Марку поразмышлять над тем, сколько жизней проживает каждый из нас в течение отведенных ему судьбою лет?

— Вот хотя бы ты, Марк, — напомнил грек. — За неполные семнадцать годков ты уже три раза менял имена. Выходит, каждый раз в твоей оболочке поселяется какое‑то новое, чуждое тебе, прежнему, существо. Вспомни, сколько раз ты давал обет начать новую жизнь, то есть опять же в каком‑то смысле расстаться с собой прежним, и заняться, например, изучением философии, юриспруденции, отправиться в армию. Это же можно сказать о каждом живущем на земле. Тот намерен с завтрашнего дня заняться делами, другой бросить пить, третий шляться по девкам…

Они встретились в мае, чудесную, лучшую в Риме пору. Встретились на вилле Марка в Пренесте. Диогнет постарел, но был все также длинен, тощ, мудр и проницателен, седая бороденка поредела. На плечах все тот же ношенный — переношенный плащ, под ним старенькая, но всегда чистая туника — Диогнет не терпел нерях. Одним словом, истинный философ, полностью овладевший апатейей. Его не тревожили страсти, мысли о богах, устройстве мира, не волновало надлежащее, безразличное. В те дни он представлялся ходячей добродетелью, живым воплощением Сократа или Эпиктета. С той же охотой, что и Эпиктет, он помогал неразумным людям, донимавшим его просьбами, жалобами, исповедями. К нему шли за советом как к Демонакту, слушали как Диона Хризостома[6].

Прилегли на холме. Феодот притащил подстилки, сам примостился рядом.

— Ведь как, Марк, бывает, — продолжил рассказ Диогнет, тщательно разглядывая былинку — одну из многих, густо покрывших склон холма. — Порой отлично знаешь, что ни к чему тебе флейта, но как приятно тешить себя надеждой, что нет в мире такой силы, которая могла бы запретить научиться играть на ней. С другой стороны, стоит только человеку ощутить наличие подобной силы, и он начинает стенать, вопить, как оглашенный, грозить богам. Не в этом ли суть человека — чувствовать себя вольной птицей? Быть вправе совершить любую дерзость или нелепость, решиться на подвиг или на преступление. Лучше, конечно, отдаться добродетели, жить согласно природе, на то человеку и разум дан, но это может быть только твой выбор. Исключительно твой личный выбор. Однако известно даже ребенку, что в нашу жизнь постоянно вмешиваются случайности, назовем ли мы их ударами судьбы, удачами или неудачами. Эти же случайности — а если точнее, препятствия новизны, — и обращают человека в новое качество, заставляют менять кожу. Как приятно тешить себя надеждой, что в наших силах что‑то изменить в жизни, и даже если разумом мы понимаем, что эти надежды вряд ли осуществимы, сама мысль о праве на выбор дает нам силы жить. Какое счастье чувствовать, что вчера ты был одним, а завтра станешь другим! Конечно, разумом мы догадываемся, что наш путь предопределен, и надежда что‑то изменить в жизни — светлая, но трудная мечта. Однако попробуй лишить человека этой надежды…[7]