Марка из Анголы

— Вы оставьте заявление в милиции. Опишите приметы ребят, укажите, какой марки часы...

— А что? Найдете? — оживился толстяк.

— Не знаю. Всякое бывает. Может, и найдем.

Олег пристально смотрел на циферблат.

«Может, ошибаюсь? — думал он.— Может быть, мне просто хочется, чтобы так было?»

Он еще раз взглянул на часы, которые подобрал в траве, когда тушил костер, и зажмурился.

Олег опять вспомнил отца, ту минуту, когда, уходя к реке, он отдал ему часы. Тогда в суматохе Олег забыл, куда они делись. Не оказалось часов и в одежде отца, которую им принесли вечером на дачу.

«Нет, я не ошибаюсь,— повторил Олег про себя, сжимая в кулаке холодный кружок металла.— Нет! Кажется, и щербинка у шестерки такая же, какая была на отцовских часах...»

Но мысли снова и снова возвращали его к сомнениям — уж очень неожиданно все случилось.

«А вдруг это не те часы... Тогда как же? Значит, нечестно?»

Даже с крыльца было слышно, как сокрушался толстяк:

— Товарищ лейтенант, серебряные часы! Мне их до войны еще на работе подарили! За беспримерную службу!..

Отдавая часы дежурному, который немало удивился его появлению, Олег, указывая глазами на толстяка, твердо сказал:

— Никто их ему не дарил!.. Это не его часы. Вы разберитесь... Пожалуйста, разберитесь. Я очень прошу...

СОГЛАСИЕ

Приехав на сенокос, девятиклассники отказались жить в комнатах совхозного общежития и разместились в лесу, выбрав для палаток удобную поляну.

Поляна находилась недалеко от небольшой речушки, названной кем-то в шутку Переплюйкой, и была совсем рядом с краем леса, за которым начинались луга.

В селе они появлялись вечером, когда, спрятавшись за горизонт, солнце уже освещало только неширокую полоску неба, окрашивая ее в яркий, пылающий багрянец. Подойдя к клубу, ребята располагались плотным полукольцом рядом с баянистом, но чувствовали себя не очень уютно.

Мелодии баяна вторгались в воздух тихого подмосковного вечера.

Никто из москвичей не танцевал.

«Стесняются, что ли?—думали местные.— А может быть, им зазорно с нами?»

— Эй, вы, тихони! — услышали однажды москвичи, когда уже уходили.— Завтра придете постоять? Приходите, а то без вас скучно!

И после дружного хохота последовало продолжение:

— А еще городские...

На другой день, захватив с собой гитару, москвичи подошли к клубу с песней, которая напрочь заглушила звуки баяна.

— Тихо! — крикнул кто-то.— Не слышите, здесь играют!

Но замечание не остановило ребят. Набрав побольше воздуха, они запели еще громче.

— Кончай горло драть! — вышел вперед высокий худощавый парень в накинутом на плечи пиджаке. Это был Серый.

Такое прозвище дали в селе этому парню, наверное, потому, что фамилия его была Серов, а может быть, потому, что цвет лица у него всегда был какой-то землистый, серый.

Местные знали, что Серый недавно вернулся из колонии и еще нигде не работал: в совхозе не хотел, а в другие места не брали. На танцах он появлялся редко, но в этот вечер оказался у клуба.

Подойдя к Эрику, он лениво постучал пальцами по гитаре. Тот сделал шаг назад, но играть не перестал. Серый снова дотронулся до гитары, но теперь уже потянул ее на себя.

Звон струн прекратился. Пение тоже.

— Вы что, шантажи держать? — спросил Серый на понятном только ему языке и смазал Эрика ладонью по лицу.

— Отойдите! — сказал Эрик, но в ту же секунду почувствовал, как гитара больно ударила по подбородку.

Коротким взмахом ноги Серый разбил инструмент.

Поднялась суматоха, послышался визг, крики. Однако драки не случилось.

Возвращаясь к себе на поляну, москвичи решили в село больше не ходить, а своему руководителю Александру Васильевичу ничего не стали рассказывать о случившемся.

«Как-никак, а виноваты сами, что помешали танцам,— размышляли они.— Но почему все-таки тот парень оказался таким злым и жестоким?»

Время отодвинуло воспоминания о Сером, как и обо всей этой неприятной истории. Скоро уже нужно было собираться в Москву — срок работы в совхозе заканчивался.

Однако незадолго до отъезда Серый снова напомнил о себе.

Припав спиной к свежему стогу сена, Александр Васильевич закрыл глаза. Ему нравились эти короткие минуты отдыха, в которые, казалось, расслаблялось все тело.

«Тяжело мне уже на сенокосе,— подумалось в который раз.— Старею, наверное».

Он посмотрел на бегущие по небу облака и задумался.

— Говорят, он был пьяный, — неожиданно донеслось до него.

— И ничего не пьяный,— возразил другой голос.

За стогом разговаривали женщины.

«Надо же мне было угодить сюда,— с досадой подумал Александр Васильевич,— пошел бы лучше к ребятам ».

— Жаль Серафиму,— продолжал голос.— Крыша-то теперь вся разобрана. Не дай бог, дождь... Что делать?

— Крышу ей соберут,— вмешалась в разговор еще одна женщина.

— Соберут, поди... Найди сейчас в сенокос работников.

— А с ним-то что?

— Говорят, плохо. В сознание еще не приходил.

— Ой, бабоньки,— причитая, продолжала одна из женщин,— может, я возьму грех на душу, но только думаю, что этого Серого ни одна холера не возьмет.

Вечером на поляне уже все знали, что, перекрывая крышу своего старенького покосившегося дома, Серый упал и разбился.