Он вдруг решил, что только литература способна заполнить его жизнь «восторгом, вызовом, искренностью и наслаждениями воображения». Что же касается законов, которые он якобы нарушал, то, во-первых, ни одно нарушение не было доказано в полноценном судебном порядке, а во-вторых, Великая французская революция, а потом Наполеон – не сами ли они попрали все законы, многократно перекроив карты Европы и уничтожив сотни тысяч людей…
Маркиз де Сад не сумел приспособиться к этому, как это сделали другие, за что и поплатился. Удивительно, но он в конечном итоге оказался изгоем и во время Революции, и при Директории, и при Консульстве, и при Империи, и при Реставрации… К сожалению, законы, царившие в эти времена, казались ему фальшивыми и несправедливыми, а общество во имя их узаконило массовые убийства.
В результате при Революции маркиз де Сад, получив возможность мучить и убивать людей, сколько душе угодно, не принял этих новых правил, ибо пролитие крови могло служить для него источником возбуждения лишь при определенных обстоятельствах. Именно поэтому, работая в революционном трибунале, он каждый раз старался оправдать обвиняемого, а посему сам оказался в тюрьме по обвинению в «умеренности». Это ли не доказательство того, что никаким садистом в настоящем смысле этого слова он не был.
Маркиз де Сад полностью отдавал себе отчет в том, что в реальной жизни его мечты об «идеальном эротическом акте» неосуществимы. И он спасался от этого с помощью воображения. То есть он реализовывал свою натуру не в реальных преступлениях, а на страницах своих литературных произведений. И только литература давала маркизу возможность освободиться и утвердить свои мечты.
Писатель Жильбер Лели, говоря о маркизе де Саде, совершенно справедливо употребляет термин «психоневроз».
Первая мысль, которая приходит в голову, когда речь заходит о Саде, – отнести разрешение его психоневроза <…> к сублимации, выразившейся в сочинении литературных произведений.
Фантазия, по мнению Жильбера Лели, – это «то, что позволяет с помощью фрагмента реальности воссоздать ее целиком». Исходя из этого можно утверждать, что маркиз де Сад, основываясь на собственной алголагнии (то есть на желании причинять боль себе или другому), а также на том, что ему довелось видеть и слышать, «построил гигантский музей садомазохистских перверсий».
А вот дипломат А. М. Коллонтай говорила так:
«Людям нужна фантазия. Люди без фантазии никогда ничего не создадут большого и ценного, нового. Люди без фантазии – сухи и скучны, они только наполовину живут. Человек с фантазией живет сто жизней сразу. Он умеет жить за себя и за других, в прошлом и будущем».
По мнению Оскара Уайльда, «воображение дано человеку, чтобы утешить его в том, чего у него нет».
Воображение, фантазия… Это необходимые качества для писателя. Но только это не одно и то же, хотя, на первый взгляд, термины кажутся синонимами. Фантазия – это представляемая человеком ситуация, выражающая его желания, но порой весьма далекая от реальности. А вот воображение – это совокупность идей и образов, основанных на реальности. И если фантазия зачастую так и остается вымыслом, то нарисованная с помощью воображения картина вполне может материализоваться, если приложить к этому определенное количество усилий.
Но фантазия в ее высшем проявлении – это не создание вымысла, способствующего отдохновению. Фантазия – это то, что позволяет с помощью фрагмента реальности воссоздать ее целиком. Вот и маркиз де Сад не просто построил «гигантский музей садомазохистских перверсий», но и создал то, что предстало в качестве самой что ни на есть научной дисциплины. По мнению Жильбера Лели, маркиз был человеком, «одаренным гениальной научной фантазией». По сути, можно даже сказать, что он оказался фактическим создателем научной сексопатологии.
В области дескриптивной сексопатологии маркиз де Сад на сто лет опередил Краффт-Эбинга и Хэвлока Эллиса[25]
; также есть основание полагать, что он предвосхитил <…> психоанализ Фрейда.Литературная деятельность маркиза де Сада запечатлела (отобразила, воспроизвела) его психоневротические видения. И он не считал их преступлениями, а отрицание даже возможности преступления, по мнению писателя Мориса Бланшо, позволяло ему «отрицать мораль, Бога и все человеческие ценности».