Марко Вовчок

Тургенев, по его собственным словам, находившийся «в отношении к М[арье] А[лександровне] в положении дяди или дядьки», отмечал как положительную черту ее характера «наивность и добродушие», но не переставал подтрунивать над свойственной ей безалаберностью, считая, что она бросает на ветер и время и деньги. «Марья Алекс[андровна] все здесь живет и мила по-прежнему: но что тратит эта женщина, сидя на сухом хлебе, в одном платье, без башмаков, — это невероятно. Это даже превосходит Бакунина]. В полтора года она ухлопала 30 000 франков совершенно неизвестно куда!» — писал он П. В. Анненкову в декабре 1860 года, а тот, включив эти строки в свои воспоминания, добавил от себя: «Это была удивительная натура, без нужных средств для поддержания своих привычек, но с замечательным мастерством изобретать средства для добывания денег, что в соединении с серьезностью, какую дают человеку труд, талант и горькие опыты жизни, сообщало особый колорит личности г-жи Маркович и держало при ней многих умных и талантливых приверженцев довольно долгое время».

В одной из записных книжек Марко Вовчка перечислены денежные поступления приблизительно за три года (1860–1862 гг.). Итоговая цифра приближается к той, что указана Тургеневым. Выходит, что ее заработки были вдвое меньше, чем ему казалось. Но все равно этой большой суммы могло бы хватить на несколько лет безбедной жизни. Марко Вовчок всегда была верна себе: и в годы нужды и в годы процветания тратила деньги без счета и на других больше, чем на себя.

Между тем Татьяна Петровна Пассек не переставала жаловаться Герцену на «козни коварной женщины», разлучившей ее с сыном, и, по словам Ешевского, составила вместе с княжной Шаликовой и другими своими приятельницами «комплот для распространения самых непозволительных историй о Марии Александровне». Слухи о «предосудительном» поведении писательницы дошли до Герцена еще в мае 1860 года, когда он ответил своему сыну Александру, выражавшему сочувствие Т. П. Пассек: «Если есть одно религиозное чувство уважения, идущее вслед за поклонением самоотверженной преданности, то это уважение к благородным талантам».

Позже Герцен заявил Тургеневу, что связь писательницы с «маленьким Пассеком» «ее ни на йоту не уменьшает», «как будто все мы не виноваты перед царем и не грешны перед богом», и даже пытался образумить безутешную Татьяну Петровну: «Великое дело вовремя отпускать на волю — детей, рабов и все, что в неволе. Я родительское бешенство не ставлю в добродетель — сидеть и думать, что дитя в гололедицу упадет — а дитя 25 лет, — ведь это нелепость. Оставьте пока волю — перебесится, лучше будет». Правда, потом Герцен стал думать иначе. Конечно, если бы Мария Александровна чистосердечно рассказала ему о своих отношениях с Пассеком, вызывавших столько пересудов, он отнесся бы к этому не так, как другие, и воздержался бы от резких. замечаний, вроде тех, что содержатся в письмах к Тургеневу: «Имей она себе десять интриг, мне дела нет — и, конечно, я не брошу камня. Но общая фальшивость — дело иное…Ведь Ж. Санд не оттого великая писательница, что много пакостей делала».

Скрытный характер и ощущение враждебной атмосферы удерживали Марию Александровну от откровенности именно с тем, кто в трудные минуты мог бы протянуть ей дружескую руку. Она не решилась, а Татьяна Петровна, ездившая в Лондон в августе 1861 года, выставила ее в столь дурном свете, что Герцен прекратил с Марко Вовчком переписку и лишь в конце шестидесятых годов сменил гнев на милость, если можно считать «милостью» полуофициальные отношения.

Эта шумная история отразилась и на дружбе писательницы с Тургеневым, хотя разрыв произошел позже и совсем по другим причинам. А сейчас Иван Сергеевич старался отговорить ее от давно задуманного путешествия в Италию и, разумеется, переубедить не смог.

1 марта 1861 года она выехала с Богданом и Пассеком в Рим, где их уже дожидался Ешевский. Тургенев послал ей напутственное письмо: «Может быть, Вы хорошо сделали, что поехали… Будем думать, что хорошо, так как теперь это уже вернуть нельзя. Постарайтесь по крайней мере извлечь всевозможную пользу из Вашего пребывания в Риме: не млейте, сидя по часам обок с Вашими, впрочем, милейшими приятелями; смотрите во все глаза, учитесь, ходите по церквам и галереям. Рим — удивительный город: он до некоторой степени может все заменить: общество, счастие — и даже любовь». И тут же Тургенев сообщал, что Татьяна Петровна вызвала его запиской для переговоров о важном деле: «Смутно предчувствую, о чем сия дама будет со мной беседовать — но от меня она немного толку добьется — и, вероятно, почувствует ко мне антипатию».

Но не прошло и двух дней, как под нажимом Татьяны Петровны он отправил в Рим «свирепое письмо», а вслед за ним — еще одно, с «дружеским предостережением»: «Вы сами убедитесь, что Вам нельзя продолжать идти по той же дорожке. А впрочем, у каждого свой ум в голове».